Оловянная миска с глухим стуком влипла всем своим содержимым в переборку и медленно сползла вниз, оставляя след. Бряканье ложек о другие семь мисок-близнецов как по команде смолкло, семь пар глаз над враз переставшими жевать челюстями упёрлись в наглеца, дерзнувшего прервать священнодействие — поглощение пищи. Томас даже проворно вытащил обратно изо рта приличную сельдь, которую только что намеревался сладко схрупать, по голландскому обычаю с головой и хвостом, отправив прямиком в трюм желудка, в компанию к ещё по меньшей мере полудюжины товарок. Тишину нарушал лишь скребущий шорох мелких льдин за бортом.

— Ну чего вылупились? — вызывающе прошипел Михель. — Не могу я больше жрать вашу селёдку, не могу.

Захрустела просмолённая парусина — над столом нависла гигантская фигура гарпунёра Йоста. Поспешно последовавший его примеру Михель в очередной раз чертыхнулся про себя. По всем правилам китобойного флота, гарпунёр, как особа привилегированная, должен обретаться на полуюте, вместе с господами шкипером и спексиндером

[1]

, но простецкий парень Йост предпочитал тесноту и вонь матросского кубрика. А ведь кабы не было здесь громилы-гарпунёра — кубрик давно бы уже ловил каждый звук, исходящий от Михеля. И не только изо рта, усмехнулся, опять же про себя, Михель.

Рука Михеля зашарила по поясу в поисках оружия. Но он уже давно не ландскнехт, одет, как и все, в рыбацкое, и на поясе у него только большой разделочный нож. Пальцы коснулись пустых ножен. А ведь нож-то на столе, лежит себе между краюхой и кружкой, куда ты его и положил, садясь обедать. Михель, как бы невзначай, переступил с ноги на ногу, и правая рука его легла на стол.

Он опять вернулся. Словно айсберг, проломив хрупкую переборку времени, властно вломился этот день. Самый страшный день семнадцатилетнего Яна и семисотлетнего Магдебурга. Этот день они прожили вместе и, к исходу его, было уже неясно, кто более мёртв.

Как журавль, высоко поднимая ноги, бредёт Ян внутри выпотрошенного, остывающего трупа города и, несмотря на тщетные потуги, осознает и чувствует, как всё больше и больше пропитывается кровью. Потому, что её много и она везде.

Ужасно хочется спать, вернее, просто отрешиться от всего, закрыв глаза, заткнув уши, защемив нос. Но и тогда он будет ощущать эти миазмы каждой порой... Вот если только содрать ему кожу. Тем более что желающих это сделать хватает. Следы их работы — повсюду. Весь город — один большой результат коллективной деятельности. Шедевр пустоты, над которым упорно, не покладая мечей, трудится озверевшая солдатня уже который день...

Куча тряпья и грязи на залитой мостовой оказалась огромным валлоном и его жертвой. Вот вояка взвыл, тело его выгнулось в пароксизме экстаза, затем мелко затряслось. Подняв закрытые глаза к небу, он рычал уже что-то зверино-сатанинское, не переставая давить и мять тело под собой, и блики ближайшего пожара бросали причудливые светотени на его перекошенное лицо. С уголка губ стекала, блестя, на небритый подбородок то ли слюна удовольствия, то ли пена бешенства. «Закончив дело», валлон отвалился в сторону и, лёжа на спине, затянул вдруг какую-то полубезумную песню на своём варварском наречии.

«Испанец» горел, выбрасывая клубы смолистого дыма в безмятежную голубизну небес. Огонь с ленцой облизывал крепкие двери крюйт-камеры, как бы размышляя: идти на свидание со своим любимым лакомством — порохом — либо растянуть удовольствие.

В трюме Михель наконец-то совладал с последним хитроумным запором и, отшвырнув крышку, замер в восхищении. Золото! Погрузив руки почти по локоть, Михель лихорадочно соображал — что же делать? Звать товарищей, бесплодно обшаривающих каюты и кубрики, — значит делиться, с другой стороны — ему столько не унести и не спрятать. А тут ещё чёртов корабль: вот-вот расколется, отправив меньшую свою часть к небесам, большую — на дно. Михель знал, что решение есть и оно близко, как вдруг... истошный крик вырвал его, словно воздушный пузырь, из обволакивающей пучины сна и вынес на поверхность убогой реальности.

Вопил как резаный тот юнец, сосед, Ян, чёрт его забери!

— Не надо крови, не надо крови! — сейчас он уже хрипел, переходя на шёпот.

— Не надо крови?! Будет тебе сейчас кровь. Умоешься! Люди добрые, это ж надо — оборвать на таком месте!

Уже приведя в роковое движение занесённый кулак, Михель заглянул в побелевшее от напряжения, покрытое обильным потом — это на таком-то холоде, — в сущности, ещё мальчишеское лицо, и что-то внезапно перевернулось в нём. В лицо Яна не врезался кулак — на него осторожно легла раскрытая ладонь.

Как Томас не лишился навек голоса, навсегда останется загадкой, но его истошный вопль с «вороньего гнезда» был подобен влетевшей в кубрик пушечной гранате. Крепыш Якоб, сам недавно спустившийся с «вороньего гнезда» и тщетно пытающийся согреть иззябшие руки о кружку с горячим питьём, с перепугу пролил изрядное количество на себя и закричал, обожжённый. Угревшийся в углу задремавший Йост чуть не прошиб головой палубный настил и, схватившись руками за голову, принялся горячо посылать Томаса туда, откуда, как правило, не возвращаются. Ян и Михель, шептавшиеся в углу — последние дни они проводили вместе почти все свободное время, так что кое-кто из китобоев начал уже посмеиваться за спиной — испуганно вскочили, ничего не понимая. У Михеля на мгновение мелькнула надежда на пиратов, но, взглянув на сияющего гарпунёра, он понял, что это не так. В люк свесились сначала борода, а затем и улыбающееся лицо шкипера Адриана:

— Фонтаны ребята! Киты объявились!

— Да извещены уже, — заверил Йост, потирая голову, прежде чем нахлобучить зюйдвестку, — чёртов Томас глухого поднимет и мёртвого разбудит.

— Ну так пошевеливайтесь, давай все наверх!