Джим Моррисон после смерти

Фаррен Мик

This is the end,

Beautiful friend…

Так пел Король Ящериц Джим Моррисон…

Смерть – это конец? Увы, нет! Смерть – это только начало. И в этом Джиму Моррисону придётся убедиться на собственной шкуре.

«Хождение по послесмертью» начинается! Конца послесмертью не предвидится…

ГЛАВА 1.

Что ни говори, народ вечно заморачивается на смерть.

Эйми Макферсон стояла у себя на веранде и злобно оглядывала Небеса. Наверное, в двухмиллионный раз после того, как она умерла, её ярость на Господа Бога – как он с ней поступил, как он её предал – вновь достигла критической точки. Да как Он смеет, если только Он вообще существует, так с ней обходиться?! Низкий, бесчестный и вероломный! Она так хорошо потрудилась во славу Его, она сделала столько всего. Она избегала соблазнов и искушений, не потворствовала своим слабостям, жила в воздержании и усмиряла плоть. Она стольким пожертвовала, и все – ради Него, с её точки зрения, Он её предал – бесстыдно и подло. Вся её жизнь строилась на беззаветной вере в то, что она полагала единственной и абсолютной истиной. После смерти ей были обещаны райские куши. Он ей обещал. А потом изменил своему слову. Когда Эйми Макферсон оказалась в Мире Ином, она обнаружила, что никто её тут не встречает, не раскрывает божественные объятия – что если ей нужен Небесный Рай, она должна создавать его самостоятельно. Бог не явился к ней во всей славе своей, даже не заглянул на чашку чаю, и она начала сомневаться, а есть ли Он вообще.

Но даже если Он есть, Он, видимо, убеждён, что этот нематериальный набор «Сделай сам» – вполне достаточная награда за жизнь, целиком отданную любви и беззаветной преданности, жизнь, исполненную религиозного рвения, истовых молитв, восхвалений и униженного смирения. Он выдал ей чистый кусок небесного пространства, а уж заполнять его надо было самой. После всех обещаний и чаяний Небеса, которые она получила или восприняла, возникли исключительно из её собственного воображения, без всякой помощи и поддержки с Его стороны. Он даже не позаботился выдать ей руководство по сборке и эксплуатации.

Эйми Макферсон стояла у себя на веранде и злобно оглядывала Небеса. Всё это – только её творение. Целиком и полностью. Вообще-то, наверное, это должно быть приятно, хотя бы по той причине, что творец должен гордиться споим творением. Называется: удовлетворение от выполненной работы. Однако гордость своим творением, равно как и удовлетворение от выполненной работы, меркли перед предательством Бога. Образ этих Небес она вырвала чуть ли не с мясом, ценой немалых душевных усилий, из самых глубин своего воображения, и воплотить этот образ вовне тоже стоило сил немалых. Там, на Земле, с той минуты, когда она, укрепившись в вере, твёрдо решила посвятить всю себя Господу Богу, воображение стало ей вроде как и ни к чему, во всяком случае, в нём не было надобности, и вот теперь оказалось, что оно захирело и атрофировалось. Создавать Небеса с нуля – работа трудная и неприятная, тем более что Эйми не думала, что ей вообще придётся работать. Ведь ей обещали покой, утешение и негу. Небеса должны были быть готовы к её появлению – новенькие, дочиста вымытые Небеса, накрахмаленные и взбитые – что-то вроде некоего метафизического пятизвёздочного отеля, где за стойкой регистрации её встретит святой Пётр, ангелы – коридорные проводят её в номер, а там, в номере, её будут ждать домашние зверюшки, всё, что были у неё на Земле: они будут смотреть умными преданными глазами и вилять хвостами, а на подушке будут лежать мятные леденцы – в знак того, что ей здесь рады.

Даже общая концепция оформления – и та далась ей с большим трудом. Поначалу она взяла за основу работы художника Максфилда Перриша, вкупе с диснеевской «Фантазией». Такое заимствование при её поразительно никудышной памяти вылилось в буйство ненатуральных и резких мультяшных цветов: озеро цвета винного индиго, ослепительный ультрамарин безоблачного неба, тёмно-зелёные кипарисы и сосны на мысе на том берегу. Горы цвета сливочного мороженого вдалеке и ненатурально фиолетовая трава, утыканная ромашками идеально правильной формы – выдержанные в рисованном стиле диснеевской школы, – смотрелись совершенно неправдоподобно, не говоря уж обо всём остальном. Эйми пришлось признать, что выступы мрамора в золотых прожилках напоминают какое-то странное, малосъедобное блюдо из тёртого сыра. И это – её недоделка, её недочёт. Похоже, ей просто было не дано создавать минералы и камни более-менее аутентичного вида. Ведь есть же люди, которые просто физически не в состоянии нарисовать руку. Вот как раз такой случай. Воспоминания же о Максфилде Перрише вылились в небольшой неоклассический храм на краю скалистого мыса, что вдавался в озеро ярдах в двухстах оттого места; где Эйми сейчас стояла. Перриш также вдохновил её на создание полудюжины юных девственниц в прозрачных струящихся одеяниях. Девы – такие беспечные юные феи – кружились, взявшись за руки, в нескончаемом хороводе с базовой хореографией в интерпретативной традиции Айседоры Дункан. Дисней, с другой стороны, явно ещё сказался в кроликах, и оленятах, и беззаботных весёлых птичках, что порхали в безоблачном небе и выпевали сладенькие мелодии сентиментальных попсовых песенок тридцатых, сороковых и пятидесятых годов, пока Эйми стояла па веранде и озирала своё Творение.

Как будто почувствовав, нет, разумеется, не о чём она думает, а так – общее настроение, одна птичка спустилась и зависла дюймах в восемнадцати над её головой, приветливо улыбаясь и чирикая разрозненные фрагменты из «Over the Rainbow». Эйми вдруг разъярилась и замахала руками, отгоняя не в меру общительную пичугу:

ГЛАВА 2.

Когда музыка умолкает, будь осторожней!

Импозантный старик – он называл себя Долгоиграющий Роберт Мур – в салатовом муаровом костюме играл блюз с поистине неземным воодушевлением. Мур сидел у пианино в музыкантском углу в кантине Дока Холлидея. Руби, местная тапёрша, сидела тут же, на своём табурете, но не подыгрывала старику, а лишь наблюдала, как он играет. Роберт Мур сидел наклонившись вперёд на деревянном стуле. Его перламутрово-серая мягкая шляпа была надвинута низко на лоб, так что глаз не было видно. Золото сверкало на его правой руке, когда он с непогрешимой точностью брал аккорды на своей гитаре. Серебро сверкало в его левой руке, когда он водил по струнам флягой с горлышком из нержавеющей стали. Когда он пел, во рту у него тоже сверкало золото и одинокий бриллиант.

Мур давно уже достиг совершенства в музыке, причём он периодически ненарочито подчёркивал это обстоятельство, позволяя себе улыбаться вроде бы робкой, но знающей полу улыбкой. Сейчас он вышел на тот уровень, когда голос и инструмент звучат как одно целое – соединившись в едином намерении. Мелодия разворачивалась вовне, звенела, как колокол по покойнику, и снова закручивалась внутрь себя с убийственной точностью ядовитой змеи, нападающей на свою жертву. Звук резонировал от металлического корпуса и уплывал далеко-далеко, за пределы комнаты, через окна и двери, сквозь отсутствующие стены незавершённого бара, тёк плавным эхом по улице, вплоть до самой пустыни, где он отражался от голой бесплодной земли, и, задержавшись, возвращался обратно – жутковатым, нездешним отзвуком.

Джим Моррисон сидел на деревянном крыльце ещё одного недоделанного здания, через улицу от бара Дока. Делать ничего не хотелось, хотелось просто сидеть и слушать – вот он и сидел, попивая виски прямо из бутылки, и слушал чуть ли не с трепетным благоговением музыку Долгоиграющего Роберта Мура. Там, в земной жизни, подобной чистоты тона при таком уровне громкости можно было добиться только с помощью мощного усилителя. Здесь, в жизни загробной, этот звук просто существовал.

Музыка в мире ином при умелом подходе приближалась к волшебному совершенству, неподвластная никаким физическим ограничениям, – здесь воплощалась любая звуковая фантазия, при умелом подходе, опять же. Но звук, который Долгоиграющий Роберт Мур извлекал из своей гитары, всё равно был особым. Необыкновенный звук, исключительный. Джим был рад, что все так замечательно совпало: Роберт Мур играл свою музыку, а сам он вполне расслабленно надирался. Он уже достиг той степени опьянения, когда не хотелось ни с кем общаться – а при желании ему было с кем пообщаться, в баре уже собирался народ, – однако хотелось просто сидеть и, закрыв глаза, слушать музыку.