Из прерии яростно наступает холодный осенний фронт. Кажется, вот-вот произойдет что-то ужасное. Солнце низко, свет тусклый, стынет звезда. Беспорядочные порывы ветра, один за другим. Деревья в тревоге, холодает, конец всему северному мирозданию. Детей в здешних дворах нет. На пожелтевших газонах длинные тени. Красные дубы и белые болотные дубы осыпают желудевым дождем крыши домов с выплаченной ипотекой. В пустых спальнях дрожат двойные рамы. Жужжит, икает сушилка для белья, простуженно гудит садовый пылесос, зреют в бумажном мешке местные яблоки, пахнет бензином, которым Альфред Ламберт, покрасив с утра плетеное садовое кресло, промывал кисть.

В этих стариковских пригородах Сент-Джуда три часа дня – время опасное. Альфред заворочался в большом синем кресле, где дремал после ланча. Он выспался, а местные новости будут передавать только в пять. Два пустых часа – коварная пазуха, рассадник инфекций. Альфред с трудом поднялся на ноги, постоял у стола для пинг-понга, гадая, куда подевалась Инид.

Тревожный звон разносился по всему дому, но никто, кроме Альфреда и Инид, его не слышал. Сигнал подавало нарастающее беспокойство. Словно громко дребезжала большая стальная чашка с электрическим язычком, которая выгоняла школьников на улицу во время пожарных тренировок. Звонок звенел уже так давно, что Ламберты перестали воспринимать тревожное предупреждение – ведь любой звук, надолго повиснув в воздухе, мало-помалу разлагается на составные части (так любое слово, на которое таращишься, в итоге распадается на цепочки мертвых букв) – и теперь слышали только частые удары язычка о металлический резонатор, не слитный звон, а россыпь щелчков, сопровождаемых пронзительными обертонами; звонок звенел так давно, что уже попросту слился с фоном и становился внятен лишь в ранние утренние часы, когда один из супругов Ламберт просыпался, обливаясь потом, и соображал, что звонок трезвонит в голове невесть с каких пор, трезвонит столько месяцев кряду, что успел превратиться в этакий метазвук, нарастание и затихание которого зависело не от силы ударных волн, а от большего или меньшего

Сейчас беспокойство вызывали купоны, лежавшие в ящике рядом с витиеватыми свечками осенних оттенков. Стопка купонов была перехвачена резинкой, и Инид вдруг сообразила, что срок действия большинства из них (а ведь дату, как правило, обводили красным) истек месяцы и даже годы назад, что сотня с лишним купонов, суливших в совокупности скидки более чем на шестьдесят долларов (сто двадцать в Чилтсвильском супермаркете, где скидки удваивали), обесценилась. Тилекс, шестьдесят центов скидки. Экседрин, целый доллар. Срок действия не просто истек – он давно отошел в прошлое. Сигнал тревоги звенел много лет.

Инид пихнула купоны обратно к свечкам и задвинула ящик. Вообще-то она искала заказное письмо, доставленное несколько дней назад. Альфред услышал, как почтальон постучал в дверь, и заорал: «Инид! Инид!», да так громко, что не услышал ответного вопля: «Я открою, Ал!» Муж продолжал выкликать ее имя, неуклонно приближаясь, а поскольку письмо было из корпорации «Аксон» (Ист-Индастриал-Серпентайн, 24, Швенксвиль, Пенсильвания) и в ситуации с «Аксоном» имелись нюансы, о которых ведала лишь Инид, а Альфреду лучше бы о них не знать, она быстренько спрятала письмо где-то неподалеку от входной двери. Альфред как раз выбрался из подвала, взревел, точно землеройная машина:

Нетвердой походкой они шли через длинный вестибюль. Инид старалась щадить больное бедро, Альфред нелепо болтал руками, непослушные ноги шлепали по аэропортовскому ковру, оба смотрели в пол прямо перед собой, отмеривая на пугающем пространстве отрезки по три шага. У каждого через плечо сумка «Нордик-плежелайнз». Всякий, кто замечал, как поспешно эти двое отводят глаза от пробегающих мимо темноволосых ньюйоркцев, всякий, кому бросалась в глаза мягкая фетровая шляпа Альфреда, маячившая над толпой, или желтые шерстяные брюки, которые обтягивали выпирающее бедро Инид, сразу же понимал, что эти старики со Среднего Запада боятся всего вокруг. Но в глазах Чипа Ламберта, ожидавшего их за линией контроля, они были палачами.

Чип оборонительно скрестил локти на груди, одной рукой теребя в ухе стальную сережку-заклепку. Как бы напрочь не выдрать ее из уха – но даже самой острой боли, какой могли бы отозваться ушные нервы, будет недостаточно, чтобы привести его в чувство. Стоя у металлодетекторов, Чип наблюдал, как девушка с голубыми волосами обгоняет его родителей, девушка с голубыми волосами, студенточка, очень даже соблазнительная незнакомка с пирсингом на губах и бровях. Внезапно ему подумалось: если бы он мог быстренько трахнуть эту девицу, то набрался бы решимости для встречи с родителями, а если бы мог трахать ее каждую минуту, то продержался бы до самого конца их визита. Чип был мужчина высокого роста, накачанный на тренажерах, но возле глаз уже залегла сеточка морщин, маслянисто-желтые волосы поредели; если девушка и обратила на него внимание, то, скорее всего, подумала, что для кожаного костюма он староват. Незнакомка быстро прошла мимо, Чип резче дернул за серьгу, заглушая боль от расставания с этим видением – навеки, – и заставил себя сосредоточиться на отце: лицо Альфреда просияло, в толпе чужаков он наконец-то углядел сына. Отчаянным броском утопающего Альфред ринулся к Чипу, схватил его за руку, будто за спасительную веревку.

– Ну вот! – пробормотал он. – Ну вот!

Следом за Альфредом подковыляла Инид.

– Чип! – воскликнула она. – Что ты сделал с ушами?!