Фонари — желтые шары в черно–синем, столбы — журавли с выгнутыми шеями. Жуками со светляками вместо глаз, жужжа, проносятся машины, оставляя за собой хмельные бензиновые шлейфы. Разноцветье подмигивающих реклам зазывает в миражи… Прозрачной, неоновой зеленью налиты названия кинотеатров. На город на бархатных лапах вкрадчиво надвигается ночь–пантера.

Темнота ласково укутывает ее (её?..) в плащ–невидимку. На черно–синем плаще желтыми цветами разлуки фонари вдоль набережной. Мотыльки, комары, вся ночная нечисть летит на их призрачный, манящий свет. Ночь выманивает хищников на лаковую чернь тротуаров и прохладную травку парков. Ночь наружу выманивает все страсти, что под спудом таились при дневном свете… Ночь убивает и успокаивает…

— Ночь! Ночь! Ночь! — орут дискотеки, где каждый танцует сам с собой, погруженный в самого себя, где на дне души пустота или надежда…

— Ночь… Ночь… Ночь… — вкрадчиво выстукивают каблучки женщин, в темноте каждая загадочна и красива. Днем внешность наиболее уязвима и открыта всем взглядам…

Темноволосая с голубыми глазами на пол–лица, по–мальчишески стройная, с длинными сильными ногами, о мужской природе знает много больше, нежели те, что сейчас размалеванные у гостиницы стремятся снять богатого клиента. В этом мире все охотники — люди и звери, даже микробы. Но только не всем везет в равной степени.

Чтобы продолжать жить, когда жизнь невыносима, надо иметь какой–то иной, мощный внутренний стимул. Смыслом всего для него теперь были ненависть и жажда мести… Хотя мир, в котором он сейчас пребывал, — результат его собственных прошлых деяний, отражение его нынешнего вида. Если бы он об этом задумался, то исчезла бы ненависть… Но он не хотел этого, ибо ненависть питала его силы, давала надежду. Она заставляла каждый день помногу часов сгибать и разгибать в коленях мёртвые ноги, растирать, массировать присохшие к костям мышцы. Своим страданием и ненавистью он дьявола сделал Богом… Нет страшнее тюрьмы, как собственное искалеченное тело! Из тюрьмы можно убежать, из своего тела — нет. Но вопреки всему он всё же готовил побег… Он кривил губы, вспоминая где–то вычитанную мысль: «Разрушая телесную оболочку разными способами, сатана, рано или поздно, овладевает и самой душой. Душа для него ценность, а не плоть». Он научился перестраивать действительность по образу своих желаний и цели…

Он испытал три вида молчания, из коих два были самыми страшными: первый — когда молчал его язык, второй, когда молчали желания, третий — когда молчал разум…

Жизнь его скучна и однообразна, впереди не обещая ничего хорошего, кроме смерти, которой он не боялся, так как уже умирал, в глухом тупике райбольницы плавая в собственном дерьме. Смерть не страшна, когда страданием ты изломан до предела. Она придёт, и ты её не заметишь, так как она с собой принесет избавление ото всего.

В тумбочке, стоявшей рядом с его кроватью, куча таблеток люминала, собирал больше года… Но потом пришла большая ненависть, помогавшая жить, и он забыл про таблетки. И ещё он вывел для себя: судьба — констатация положения вещей, на основании которого происходят события в мире. По меркам психолога он безумен, так как не признавал факты. У него хотение главенствовало над мыслью в попытках достичь желанной цели при помощи средств, негодность которых доказана бесчисленными прошлыми экспериментами…

Он уже смирился с потерей единственного человека, к которому успел привязаться за последние два года. Тридцатилетняя девушка, полная комплексов, поверяла ему сокровенные тайны, рассказывала свои бесстыдные сны. Хорошо дружить с мужчиной, который не опасен… К тому же юноша весьма красив, правда по пояс.