Как-то в начале лета я обедал со своим отцом-гангстером, который в тот выходной как раз наведался в город по своим таинственным делам. Между нами только что завершился период неприязненного молчания — год, проведенный мной в любви и согласии, под одним кровом с хрупкой эксцентричной девушкой, которая категорически не нравилась отцу, что он и выражал с несвойственным ему пылом. Клер ушла за месяц до теперешней встречи. Ни я, ни мой отец не знали, что делать с нашей вновь обретенной свободой.

— Я сегодня утром видел Ленни Стерна, — сказал отец. — Он спрашивал о тебе. Ты ведь помнишь дядюшку Ленни?

— Конечно помню, — подтвердил я и вспомнил, как сто лет назад дядюшка Ленни жонглировал тремя кусочками сэндвичей в задней комнате своей грошовой мелочной лавочки в Хилл-Дистрикт.

Я нервничал и пил больше, чем ел. Отец аккуратно жевал свой бифштекс. Потом он спросил меня о планах на лето. Повинуясь приливу какого-то непонятного, но сильного чувства, я выдал что-то вроде того, что в начале лета буду стоять в холле роскошного тысячеэтажного отеля, где лифтовая площадка в милю длиной и бесконечный ряд обезьян-портье в красных ливреях с золотым позументом только ожидает знака, чтобы вознести меня на самый верх… Вверх, вверх, вверх мимо шикарных номеров карточных шулеров, шпионов и старлеток, прямо к причальной мачте цеппелинов на макушке в стиле ар деко, где они держат огромный дирижабль, величественно покачивающийся на свежем ветру. На пути к сверкающему шпилю я буду носить галстуки, много галстуков, и куплю пять-шесть сорокапяток, шедевры музыкального гения, и, возможно, чаще, чем следует, стану натыкаться взглядом на бугристые спинки долек лимона на дне бокала. Я заявил, что предвкушаю праздное времяпрепровождение с мятущимися женщинами.

Отец ответил, что я слишком взвинчен, что общение с Клер не лучшим образом сказалось на моей речи, но что-то в выражении его лица навело меня на мысль, что он все понял. Тем же вечером он вылетел обратно в Вашингтон. На следующее утро я впервые за несколько лет заглянул в газеты, интересуясь последствиями его визита. Разумеется, я ничего не нашел. Не такой он был гангстер.

Мой отец, респектабельный, розовощекий красавец, часто представлялся профессиональным игроком в гольф и художником-любителем. Истинный род его занятий оставался для меня тайной до тринадцати лет, когда тайна эта была доверена мне вместе с правом читать из Торы. Мне всегда нравились его акварели, оранжевые, прозрачные, приводящие на память Аризону. Но его карикатуры нравились мне гораздо больше. Он никогда не рисовал их по моей просьбе, даже если я умолял со слезами. Они появлялись только в минуты волшебного, капризного вдохновения, когда его охватывало непреодолимое желание набросать мелом на доске в моей спальне семицветного клоуна в шляпе.

Его передвижения по дому, обозначенные запахом сигарного дыма и скрипом мебели, которой он вверял вес своего гангстерского тела, всегда были для меня тайной и источником фантазий по ночам, когда мы оба страдали бессонницей, семейным недугом. Я отказывался принять тот факт, что он в силу возраста волен разгуливать по дому, рисовать, читать книги, смотреть телевизор, в то время как мне приходится ерзать в кровати, метаться, истязая себя напрасными попытками уснуть. Бывало, по воскресеньям, спускаясь вниз спозаранку, я обнаруживал, что отец уже дочитал увесистую «Пост» и делает приседания на крыльце, бодрствуя двадцать девятый или тридцатый час своих суток.

Еще до бар-мицвы

[2]

я был уверен, что отец с его удивительной, но редко обнаруживаемой мощью ума и тела вполне способен иметь какую-то тайную личность. Я понимал, что эта тайная личность, должно быть, и есть мой отец. Сотни раз в бесплодных попытках найти разноцветный костюм супергероя (или суперзлодея) я обыскивал его шкафы, подвал, шарил под мебелью, рылся в багажнике автомобиля. Он догадывался о моих подозрениях и время от времени подкреплял их — показывал, что может вести машину, не касаясь руля руками, или молниеносным движением трех пальцев ловил муху, а то и шмеля в полете, или забивал в стену гвозди голым кулаком.

Позже он рассказывал, что собирался открыть мне правду о своей работе в день похорон моей матери, за шесть месяцев до моего тринадцатого дня рождения. Но его брат, мой дядя Сэмми Вайнер, по прозвищу Рыжий, убедил его придерживаться первоначального намерения и дождаться того времени, когда я впервые надену талес.

— Сегодня газет не было, — сказал отец.