Австрийская писательница Марлена Штрерувиц (р. 1950) пришла в литературу сложившимся человеком: училась на юридическом, затем изучала славистику и историю искусств в Венском университете, работала заведующей литературной частью в театре и редактором на радио. В начале 1990-х ее пьесы стали появляться на сценах Германии, обратив на себя внимание суверенной манерой автора, не падкого на модные веяния, не пытающегося безусловно совпасть с «горизонтом ожидания» театральных завсегдатаев и создающего свой стиль, свою манеру языкового поведения (пьесы «Вайкики-бич», 1992; «Нью-Йорк, Нью-Йорк», 1993 и др.).

Европейскую известность принес Штрерувиц ее роман «Соблазны» (1996, русский перевод — 2000): «обыкновенная история» тридцатилетней женщины, казалось бы, совершенно свободной в своих поступках и привязанностях, раскрывает перед читателем бесконечную зависимость героини от повседневности, от тела, от быта, сквозь который не суждено прорваться к бытию — к любви, счастью, вере. Хелена, героиня «Соблазнов», предстает и как объект изображения, и как повествующий субъект, за пределами восприятия которого нет иного мира, иного познания. Заботы о детях, о взбалмошной подруге, о доме, о машине, мелкие (и не очень) неприятности на службе, уходящий к другой муж, редко звонящий и еще реже появляющийся швед-возлюбленный — череда этих событий и переживаний плотно заполняет горизонт жизни женщины, заключенной в жесткую оболочку своей социальной, природной и ментальной роли, в «мешок» своего тела, «тяжелого бесформенного предмета». Героиня словно бы лишена того, что знаменитая предшественница Штрерувиц, австрийская писательница Map-лен Хаусхофер, называет «возложенным на тебя бременем души». Почти полное отсутствие дистанции между повествователем и персонажем создает ситуацию, которую читатель вынужден полностью принимать, погружаясь в зыбкий и глухо-тоскливый мир ощущений Хелены, лишь изредка и на короткие мгновения высветляемый и согреваемый теплом человеческой близости. Автор обнаруживает себя, пожалуй, только в языковой оболочке этой «женской истории», создавая особый, дискретный язык повествования, избегая протяженных фраз, дробя предложения на отдельные отрезки, отрывки, слова, даже междометия.

Марлена Штрерувиц в центр всех своих произведений помещает женских персонажей. Создает ли она при этом «женскую литературу»? Вряд ли. Независимость ее стиля, опирающегося одновременно на традиции литературы XX столетия, свидетельствует о серьезном мастерстве, чуждающемся всякого ограничения. Создает ли она литературу, раскрывающую некие закрытые прежде свойства человека? Вне всякого сомнения. И ее «женская» перспектива во многом тому способствует. По мнению Евы Россман, современной австрийской писательницы и литературного критика, «то, как пишет женщина, что она пишет, почему она пишет, в первую голову имеет индивидуальные причины, никоим образом не коренящиеся в биологической половой принадлежности. Я пишу не как женщина, а пишу как я. Однако я женщина. И, будучи женщиной, помимо моего биологического пола, я существую в рамках определенной социальной принадлежности — вследствие того, что называется социализацией. Происходит фильтрация моих чувств и моего опыта. Я могу спорить с этим, могу разрушать ролевые клише, однако я так или иначе вынуждена с ними жить. И это накладывает отпечаток. И на то, как я пишу».

Героини Штрерувиц, как можно судить по ее романному творчеству, — одинокие путешественницы по жизни, пытающиеся пристать к какому-то берегу, остановиться, «вынуть» себя из этого безостановочного и бессмысленного движения, круговорота жизни, смены дня и ночи, причесок и платьев, супермаркета и бутика, ожидания, когда «он» наконец позвонит или когда «он» снимет трубку, если звонит она. В романе «Без нее. Путевые заметки» («Nachwelt. Ein Reisebericht», 1999) путешествие Маргариты Доблингер, драматурга, венской жительницы, женщины под сорок, разворачивается в трех «измерениях». Маргарита действительно путешествует по Америке, встречаясь и ведя беседы с самыми разными людьми (время ее путешествия обозначено документально и занимает десять первых дней марта 1990 года, точно указаны и описаны маршруты ее передвижения: это Лос-Анджелес и его многочисленные районы, улицы, дома, магазины, скверы, прибрежная полоса океана и т. д.). Одновременно она совершает путешествие в прошлое, в историю, в чужую биографию — в жизнь недавно умершей Анны Малер (1904–1988), одаренного скульптора, дочери знаменитого австрийского композитора Густава Малера (1860–1911) и Альмы Малер-Верфель (1879–1964), «вдовы четырех искусств» (ее мужьями и возлюбленными были — в разное время — Густав Малер, художник Оскар Кокотка, архитектор Вальтер Гропиус и писатель Франц Вер-фель). Маргарита идет по следу женщины, жизнь которой так или иначе была связана с многими трагическими событиями XX века, идет, читая письма отца Анны, беседуя с ее прежними мужьями, соседями, друзьями и подругами, учениками. Это путешествие — попытка создания «биографической иллюзии», нового сотворения жизни, уже закончившейся, насыщенной встречами и разлуками, надеждами и разочарованиями, победами и поражениями. Возможно ли из мозаики мнений и разрозненных фактов, просеянных сознанием свидетелей и очевидцев, сотворить цельный образ другого человека? Возможно ли открыть для себя прежний мир (Welt), в котором все происходило «без нее», пытающейся проникнуть в него из мира современного, из «мира потомков» (Nachwelt)?

Маргарита путешествует и в третьем «измерении» романа. Это — пространство ее телесности, психики и памяти, ее личное пространство, в котором она заключена и из которого нет выхода. Осмысленно-хаотичные перемещения по современному мегаполису, встречи, разговоры, «вылазки» в «рассказанное» прошлое — все это не отменяет и не изменяет главной особенности жизненного путешествия героини: она движется в пространстве своего неизбывного одиночества.

В доме было тепло. Пахло болезнью. Дезинфекцией и мочой. Резко. И сладко. Манон провела ее по комнатам. Говорила: здесь вот была гостиная. А там, дальше, там была мастерская Анны. Они дошли до спальни. На широкой кровати лежал старик. В светлой пижаме, ноги прикрыты тонким бежевым одеялом. Он лежал на спине, без подушки. На груди — плюшевый зверек. Лежащая львица. Он обнимал ее. Гладил. Манон подошла. Вытащила у него из уха наушник. Старик улыбнулся ей снизу вверх. Манон уселась рядом. Перевела дух. Это вот «young lady from Vienna».

[1]

Которая собирается писать биографию Анны. Ее зовут Марго. Вообще-то — Маргарита. Но нравится ли ему имя Маргарита? «I don't know. I don't think so»,

[2]

— сказал он. И снова улыбнулся Манон. Она отдала ему наушник. Ей надо на кухню. Готовить. Приготовить Альбрехту поесть. Парень, что за ним ухаживает, готовит плохо. Не так, как Альбрехт любит. А Марго пусть присаживается. Да. Там вот. Альбрехт с ней побеседует. Хотя… Когда он слушает музыку, нужно набраться терпения. Манон ушла. Похлопывая левой рукой по груди. Не сильно. Чтобы выровнять дыхание. Другой рукой она придерживалась за стену и за мебель. Маргарита хотела встать и помочь. Поддержать. Манон отрицательно покачала головой. Задыхаясь, она вышла и прикрыла за собой дверь. Маргарита сидела, смотрела на лежащего старика. Лица ей было не видно. Мешала львица на его груди. Он обнимал игрушку. Гладил ее. Большими руками. Белыми. Пальцы у него — длинные и плоские. Пальцы одной руки скользили по спине львицы. На секунду задержались на хвосте. Потом снова заскользили по спине. Другой рукой он придерживал голову львицы. Иногда отбивал на голове ритм. Той музыки, что слушал. Наверное. Маргарита сидела в деревянном кресле с высокой спинкой. Положив руки на подлокотники. В комнате сумрачно. Небо затянуто, а за окном — кусты. Тепло. Отопление включено. От латунной решетки в полу поднимается горячий воздух. Что тут поделаешь? Что вообще делают? В такой ситуации? Шумы за дверью. Приглушенные. Далекие. Время от времени на улице слышен шум автомобилей. Едут в гору. Скорее даже не шум, а дрожь дерева, из которого построен дом. Она сидела. Усталая. Не выспавшаяся. В Вене сейчас два часа ночи. Сладкий запах. Он то накатывал волнами, то почти пропадал. Ей станет дурно. Очень. От таких запахов ее тошнит. Начнется мигрень. Придется выходить на воздух. Но как выйти из этой комнаты? Снаружи дом казался маленьким. Но они прошли потом так много комнат. Холл. Гостиную. Библиотеку. Мастерскую. Узкими коридорами. Где кухня? Она неподвижно сидела. Слушала собственное дыхание. Старик наверняка забыл о ней. Вообще не обратил внимания. И этот дом. Его купила Альма Малер. Для Анны. До того Анна жила в Лос-Анджелесе у матери. В 1954-м. Тогда Анне было 48. Жила с Альбрехтом Йозефом. Уже тогда. Они были вместе 37 лет. А потом… В биографии Анны Малер из каталога, опубликованного к зальцбургской выставке ее произведений в 1988 году, Альбрехт Йозеф даже не упомянут. Они забыли о нем, сказала в Лондоне дочь Анны Марина. Потому что он всегда был рядом. Альбрехт Йозеф гладил маленькую львицу. Маргарита глядела на него. Как его пальцы шевелятся на темной гривке в такт музыке. За дверью — шаги. Удаляются. Старик подтянул игрушку к губам. Поцеловал голову зверька. Отодвинул его обратно. Погладил. Спросил, знает ли она, как делают такие игрушки. Он говорил по-английски. Выговаривал «th» как «s». Он полагает, что их шьют на болванке. На глиняной. А потом выворачивают. Как перчатки. Эта львица у него с тех пор, как ему исполнилось пять лет. И ее всегда звали «львица». «Little lioness».

Четко. Потом снова замолчал. Лежал. Гладил львицу на своей груди. Маргарита сидела, наклонившись к нему. Чтобы ничего не прослушать. Она смотрела на старика. Снова слышала лишь собственное дыхание. Львицу они у него отобрать не смогли. Тогда. Или? В комнату вошла Манон. Им пора ехать. Скоро стемнеет. За ней вошел высокий блондин. Манон спросила у него, все ли окна закрыты как следует. Соблюдены ли все меры предосторожности. Блондин кивнул. Он был в белом халате. Он снял одеяло с ног Альбрехта и сложил его. Манон спросила у Маргариты, знает ли та, что после наступления темноты из дома выходить нельзя. Что производят опрыскивание от какой-то мухи, которая уничтожает растения. С самолетов каждую ночь опрыскивают один за другим все районы Лос-Анджелеса. И нельзя выходить, и нужно герметизировать все двери и окна и держать их закрытыми. Неизвестно, может, эта отрава ядовита и для людей. А не только для этой мухи. Манон остановилась у кровати Альбрехта. «We didn't live that long in California to be gassed in the end»,

Манон шла к машине. Придерживаясь за стены. Маргарита следовала за ней. По комнатам, в которых стало темно. По узким коридорам. Слышала, что Манон не удается глубоко вдохнуть. Манон села в машину. Немедленно заправила за уши прозрачные трубочки, шедшие от баллона с кислородом. Засунула в нос их концы. Повернула вентиль баллона. Ухватилась за него обеими руками. Глубоко дышала кислородом. Духота в доме. Она убьет ее. Но ему это необходимо. Альбрехт не укрывается. Не хочет, чтобы на нем лежало одеяло. И ночью тоже. Стало быть, в доме должно быть тепло. Удалось ли им поговорить? Лицо Манон порозовело. Она включила зажигание. Развернула огромный автомобиль и поехала. Манон ехала медленно. Ведь Олета-лейн — просто ущелье какое-то. Удалось ли Марго что-нибудь узнать у Альбрехта? Маргарита глядела на кусты. Свисающие ветви то справа, то слева задевали широкий «кадиллак». Колючие мясистые листья. Сухой шорох. Нет. Они не побеседовали, ответила она. Альбрехт говорил о том, как делают мягкие игрушки. «The little lioness, — воскликнула Манон и хлопнула ладонью по рулю. — Always the little lioness».

В номере она прежде всего направилась в ванную и за-глянула в стенной шкаф. Потом заперла дверь на оба›5.замка. Опустила жалюзи. Села на диван. Чего бы поесть? Она с утра ничего не ела. На память пришли запахи из универсама. Она помыла клубнику и снова села. Ягоды безвкусные и пахнут хлорированной водой. Отставила клубнику. Кофе. Вот кофе она бы выпила. Но для кофе уже поздно. Она помыла виноград. Выложила его на посудное полотенце и вытерла. Ела виноград. Включила телевизор и взялась за газету. Перелистала первые страницы. О вчерашнем землетрясении она читала за завтраком. И о том, что детская смертность в США все растет. И что это касается афро-американских младенцев. Она дошла до канцлера Коля с его гарантиями польской границы. В телевизоре Де-низа напивалась на вечеринке, и было ясно, что папаша Косби не обойдете без нравоучений по этому поводу. Она продолжала переключать каналы. Остановилась на сериале «Father Dawling Mysteries». Сестра Стив как раз беседовала с экономкой. Маргарита читала газету. Советы разрешили частное землепользование. В Санта-Барбаре запретили поливать газоны из шланга. Деревья и кусты можно поливать только из бочек. А газоны — вообще нельзя. Требовали более суровых приговоров врачам. Какой-то доктор Милос Клвана убилдевятерых младенцев и продолжал практиковать. 67 % населения Калифорнии — за пожизненное заключение вместо газовой камеры. В декабре за смертную казнь было еще восемьдесят процентов. Она ела виноград. Отец Даулинг и сестра Стив куда-то ехали на машине. На дороге — снег, на сестре Стив — зеленые вязаные наушники. Она принесла себе стакан воды и кусок пармезана. Отец Даулинг звонил из автомата. Она читала о пятилетнем Рое. Какой-то взрослый приучил его пить виски. «Как мужчина». Ребенок умер. В крови у него обнаружили 55 % алкоголя. Она сидела. Сестра Стив перебегала дорогу. Таща за собой какую-то молодую особу. Они спрятались за машинами. В снегу. Особа все повторяла хрипло: «I want my baby».