Ветер порывистыми шквалами гонит толпящиеся, клочковатые, густые, грязные облака. Клубы пыли и дыма поднимаются с земли к едва проясняющемуся небу…

Полная луна, прорвав, наконец, пелену низких облаков, освещает голубоватым светом пустынный и унылый ландшафт… Земля усыпана валунами, ракушками и песком.

Гонимое смертельным страхом, будто вихрь, пронеслось стоголовое стадо обезьян и скрылось вдали, в черной неизвестности.

У темного каменного грота сидит на корточках волосатое двуногое и настойчиво трет палку о палку… Показалась искра, загорелись дрова, — вспыхнувший огонь осветил звероподобное, низколобое, с глубоко запрятанными в орбиты глазами, существо…

Доисторический человек, в накинутой на плечи звериной шкуре, мастерит каменное орудие. К прочному древесному суку, полосами сыромятных ремней, затейливо переплетая их, привязывает едва обработанный кусок кремня. Первобытный мастер увлекся работой. Он не замечает, что за его спиной из темноты показывается огромный чешуйчатый ящер. Он крадется тяжело, но бесшумно. Разверзлась метровая пасть, густо усаженная огромными зубами. Мгновенье, и человек, издав вопль ужаса, очутился в ней.

Полномочный посол обладал положительной внешностью цветущего, делового человека и был мастером своего дела. Он не говорил «время — деньги», не продавал акций, не занимался биржевыми спекуляциями, но был бизнесмен. Всю эту работу за него проделывали другие. Он делал только политику.

От него излучалось крепкое попурри запахов: аромат дорогих сигар перемешивался с запахом крепкого мужского одеколона «Шипр» и едва уловимого только знатоку коньяка «Берти»… Длинные, холеные пальцы сверкали лакированными ногтями. Указательный палец, которому часто приходилось трудиться, вывязывая в воздухе затейливые, завершающие беседы фигуры, был украшен перстнем с огромным изумрудом.

Посол считал ниже своего достоинства самому работать. Его дело давать указания, направление, мысль или тон. Немногочисленные, но тщательно подобранные служащие понимали его с полуслова. Недаром посол кропотливо подбирал свой штат. Все должно делаться и весь мир должен служить интересам его державы — такова была догма посла.

В самом радужном настроении он начал свой рабочий день. Ровно в десять принял первого секретаря для особых поручений — вылощенного молодого светского человека с аристократическими манерами. Подражая патрону, он также носил на указательном пальце крупный перстень, но не с изумрудом, а рубином. Он исполнительно приготовился слушать.

— Что нового, господин Рипли?

За открытым окном модерной квартиры синеет дымка вонючего, отработанного газа. Тысячи автомобилей оглушительными клаксонами и тревожными сиренами безжалостно рвут тишину на мельчайшие клочья.

запела совсем еще молодая, стройная и хрупкая женщина.

— Мамочка! Что ты поешь?

Женщина вздрогнула, оглянулась, взглянула лучистыми, хорошими глазами на проснувшуюся девочку.

За пятилетнюю семейную жизнь Боно Рито почти отвык от своей любимой привычки, но после происшедшего разговора он почувствовал, и довольно остро, что опий зовет вновь. Он понял, что дальнейшая жизнь с Эллен, в лучшем случае, будет представлять неприглядную картину. Два злополучных существа, связанных узами гражданского брака лишь для того, чтобы доставлять тяжелые переживания и страдания друг другу. Он смог заставить полюбить себя — но удержать эту любовь — невозможно.

Его любовь, как шлифованная хрустальная ваза, где к каждой грани и шлифу столько старания и умения приложил искусный гранильщик и, увы, — ваза разбилась, издав зловещий звук…

Боно Рито долго и бесцельно бродил по улицам оживленного города. Ему захотелось перенестись снова в чарующий мир сновидений и грез. Он направился в свою вторую квартиру. Отпер двери и прислушался. На улице ревело тысячеголовое автомобильное стадо — он шагнул в тишину. Хотя в ушах еще звенело эхо отзвуков, но ни один звук не нарушал тишину квартиры. Рито любил тишину и позаботился о том, чтобы сохранить ее в центре шумного города.

— Яма! Приготовь трубки! Открой новую коробку опия… ту, что получена недавно из Сайгона..

Слуга молча кивнул головой и бесшумно, как белая тень, удалился. Боно сам спустил шторы, включил висячую лампу в огромном абажуре, обтянутом золотисто-красным шелком. Будто само восходящее солнце отблеском утренней зари осветило стены, задрапированные драгоценными панно в вычурно-японском стиле. Здесь цвели вишни и хризантемы… Здесь стройный бамбук отражался в зеркальной воде. Здесь летали драконы и над всем ослепительно сверкала девственными снегами священная Фузияма. Это был декоративный кусочек его далекой родины, здесь отдыхало сердце и взор Боно, а мысли переносились в Японию…

— Пятьсот тысяч в сезон! — предложил Джефферсон, главный директор объединенных цирков.

— Ровно миллион! Я не намерен сбавить ни цента, — не сдавался Боно Рито.

— Вы хотите разорить цирк!?!

— Нисколько! Вы получите солиднейшую прибыль, — равнодушно произнес японец, намереваясь уйти. О! Он хорошо играл свою роль, к которой готовился столько времени — ему долго приходилось хитрить, улыбаться, быть осторожным. Но сегодня Боно Рито оскалил зубы, показывая желтоватые клыки Джефферсону. Превосходство несомненно было за японцем — сам всесильный директор цирка потерял свою привычную улыбку.

— Послушайте, Боно Рито! Я… Я плачу миллион.