Детство запомнилось шумным, с обилием самых разных звуков. По шоссе бесконечно мчались автомашины, в двух кварталах от дома грохотали поезда, с утра до позднего вечера игравшие на улице дети оглашали улицу криками, визгом, писком, ревом и спорами. За тонкой стеной постоянно бранились соседи. С равными интервалами звучала фабричная сирена, собирая рабочих на очередную смену.

Джейн спокойно спала в своей узкой-преузкой кроватке. Прикроватная тумбочка, небольшая книжная полка, детский столик и стул занимали все остальное пространство крошечной комнаты. Видавший виды коричнево-черный коврик лежал на линолеумном полу; некогда розово-голубой рисунок от постоянного мытья стерся, и само покрытие сделалось грязно-бежевым. Над кроваткой торчал газовый рожок. Стены комнаты были выкрашены клеевой краской; от времени краска высыхала и сыпалась, приходилось снова перекрашивать, — и с каждым годом стены делались все темнее и темнее. Некогда розовый цвет превратился в огненно-оранжевый. Зеленые занавески на окнах теперь совершенно не сочетались с цветом стен, равно как и голубой в складочку материал, которым была задернута ниша, используемая как шкаф для белья.

Джейн пробудилась с первым громогласным фабричным гудком. Через тонкую стену послышался истерический звон соседского будильника. Донеслась ругань, затем сосед швырнул часы на пол; а вот и постельные пружины заскрипели. Девочка представила, как мужчина, откинув с лица пряди жирных черных волос, напяливает свои огромные ботинки. Раздались тяжелые шаги, потом скрипнула оконная рама. Джейн зажмурилась, словно это могло помочь ей заглушить ненавистные звуки, которые она слышала каждый Божий день, кроме воскресенья. Только по воскресеньям не было слышно всех этих харкающих звуков, этих плевков, которые звучно шлепались на металлическую крышу сарая, как раз под соседским окном. Позднее в комнату к соседу приходила его мать с ковшиком кипяченой воды и смывала всю эту мокроту с крыши сарая. В воду она добавляла какое-то дезинфицирующее средство, запахом которого прямо-таки пропиталась комната Джейн. При виде одного только ковша к горлу Джейн подкатывался комок. Естественно, соседи считали ее чересчур гордой, но она никак не могла себя заставить вот так запросто остановиться и заговорить с ними.

Под комнатой Джейн располагалась кухня, и ей было слышно, как отец размешивает сахар в чашке. Удивительно уже одно то, что после вчерашнего скандала он не изменил своим привычкам и ложка его звонко ударялась о края кружки. Шарахнула дверь, по ступеням зазвучали тяжелые шаги. Дверь в комнату распахнулась, Джейн едва успела подумать: «Как было бы замечательно, если бы он хоть однажды догадался постучаться…» Отец поставил чашку на прикроватную тумбочку, невнятно хмыкнул. Джейн в его сторону даже не взглянула.

Разливая сладкий, апельсинового цвета чай, она хотела во что бы то ни стало позабыть вчерашнюю сцену; однако память цепко удерживала множество подробностей. Все произошло практически мгновенно, впрочем, ссоры и драки здесь всегда вспыхивали по самым пустяковым поводам, а зачастую и вовсе без повода, с удручающей регулярностью.

Наступило утро. Немало уже случалось в семье перебранок, но на следующий день все шло своим чередом. Впрочем, на сей раз вряд ли все останется по-прежнему.

Зачастую после таких вот скандалов мать признавалась Джейн, что давно бы уже ушла из этого дома… Однако она так никогда и не пыталась, и Джейн прежде казалось, что мать ради нее жертвует собой. И потому Джейн всегда жалела мать, такую несчастную, вынужденную из-за дочери влачить жалкое существование, вместо того чтобы попытать счастья в другом месте. Но теперь… «И зачем только я, дура, тебя родила…» Разве можно после таких слов любить сказавшего их? Впрочем, и отец давно уже не любил Джейн. Он сам не раз говорил ей об этом, но ведь так было не всегда! Она помнила, как во время войны он усаживал ее к себе на колени и она с удовольствием вдыхала запах табака, прикасаясь нежной щечкой к грубому сукну военной формы. Помнила, как низкий голос отца ласкал ее слух, когда отец читал историю про белку по имени Джейн. У них в доме была одна-единственная детская книжка, которую купил он сам и сам же надписал: «С любовью». Книга эта хранилась и до сих пор, непонятно только одно: отчего так переменился к дочери отец? Правда, был еще случай с птицей… Может, с этого все и началось?

А дело было так. Один из соседей подарил ей котенка, и Джейн была вне себя от радости, когда мать разрешила держать его в доме. Девочка окружила животное любовью и заботой, но недели через две котенок забрел в палисадник одного из соседних домов. Злобная хозяйка швырнула в несмышленыша кирпичом. Джейн нашла котенка уже в агонии. Так у нее на руках он и сдох. Горе девочки было безмерным, и мать строго-настрого запретила ей впредь заводить живность. И потому Джейн очень удивилась, что на день рождения отец подарил ей волнистого попугайчика в клетке. Дочь не выказала никакого энтузиазма и порой пыталась было объяснить, что ей страшно, потому как и попугайчик тоже может умереть. И кроме того, она совсем не хотела, чтобы птица все время сидела в клетке. Может, ее объяснение выглядело неубедительным, но как бы то ни было, а в ответ отец шлепнул ее по щеке и обозвал неблагодарной сучкой, после чего отправился в кабак. Отец ухаживал за попугаем сам. Джейн не раз видела, как тайком, думая, что его никто не видит, он подходил к клетке и гладил попугайчика, с любовью глядя на него. Ах, если бы отец так же вот смотрел на нее и так же вот ласкал бы!..

Джейн вылезла из постели. На кухне сидел отец, перед ним стояла чашка чая. Он просматривал «Дейли миррор». Джейн молча умылась, в который уже раз подумав о том, что в этом доме нигде нельзя уединиться. Затем налила себе чая, села за стол, с отвращением заметив, что возле двери стоит невылитый ночной горшок.

Итак, все изменилось именно в это самое утро. Прежде всего изменилась сама Джейн: ей вдруг стало ясно, что за себя и свои мечты следует бороться.

Память услужливо напомнила вчерашнее. Но ни к чему увеличивать и без того огромную пропасть меж собой и матерью. Пожалуй, самое лучшее на сегодняшний день — использовать ненависть матери по отношению к отцу. Потому как отец своего отношения не переменит.

С затаенной грустью Джейн призналась себе в том, что на душе у нее внезапно полегчало. Ранее мучившее Джейн чувство вины теперь напрочь исчезло: какая еще вина после такого материнского признания?!

Но девушке почему-то стало очень грустно.

Услышав, как заскрипела кровать, Джейн поставила на огонь чайник и быстро навела на столе порядок, зная, что мать наверняка заметит и ей будет приятно. А вот и хозяйка, глянула на дочь с решительным видом: чувствовалось, что она готова к любому нападению со стороны Джейн.

Не имея никакого понятия о лондонских больницах, Джейн обратилась в ту, о которой хоть что-то слышала, — в больницу Святого Томаса. Получив бланк заявления и образец рекомендательного письма от священника, Джейн порвала документы на мелкие кусочки. Знакомство с церковью было у нее самое что ни на есть шапочное: в свое время ее крестили, иногда, то есть очень редко, девушка заглядывала в методистскую церковь, но отнюдь не из религиозных чувств, а потому, что в воскресной школе устраивали самые лучшие выезды на природу. После ответа из больницы Святого Томаса Джейн несколько приуныла: неужели на медсестру обучают только с благословения церкви?

— Эй, ты только посмотри! — воскликнула мать, передавая дочери ежедневную газету. — Раз уж это подошло ей, может, подойдет и тебе?

Джейн пробежала глазами заметку, в которой говорилось о том, что, по некоторым сведениям, одна из иностранных принцесс намерена поступить в лондонскую больницу для обучения сестринскому делу.

— Эти небось тоже потребуют рекомендацию от священника.

— Но ведь ты наверняка ничего не знаешь! Попробуй, попытай счастья. А вдруг получится! Да еще и познакомишься с представительницей королевской семьи!

Погода для сентября стояла исключительно теплая. С тяжелым чемоданом в руке Джейн шагала к общежитию медсестер. На лбу выступила испарина — костюм был слишком теплым, юбка сковывала движения. Туфли на шпильках, которые Джейн купила в ознаменование свободы, еще не разносились, и потому девушка время от времени подворачивала ногу и должна была призвать на помощь всю свою ловкость, чтобы не растянуться на тротуаре. И костюм, и шапочка очень шли ей, когда она смотрела на себя в зеркало дома, однако в Лондоне все странным образом переменилось. Вид встречных девушек, одетых в простенькие юбки и блузки морского покроя, без шляпок на голове создавал ощущение, что Джейн одета, мягко говоря, не по сезону.

— Госсди… Как в первый день после каникул в школе, правда? — спросила налетевшая на нее радостная однокашница.

В прихожей был сущий бедлам. Пронзительные крики зачисленных мешались с низкими голосами их папаш, краснорожих и неуклюжих, груженных вещами своих дочерей. Плачущие мамаши напоследок давали самые важные наставления дочкам, мысли которых были уже очень далеко. В закутке привратника непрерывно трезвонил телефон, но никто не поднимал трубку. С равными интервалами грохотали двери лифта, который со скрежетом и скрипом поднимал девушек, стайку за стайкой, в жилые комнаты на верхних этажах.

Джейн наконец поселилась. Высунувшись из окна на седьмом этаже, она увидела город: сплошь трубы и крыши, крыши и трубы. Снизу доносился гул множества автомобилей. Комната же досталась Джейн превосходная: вдвое больше, чем у нее дома, с умывальником, столом и книжным шкафом.

Глядя на себя в высокое зеркало, Джейн недовольно поморщилась. Костюм и кружевная блузка, за которые пришлось отвалить изрядную сумму, дома казались изысканной одеждой, а тут она внезапно возненавидела и то, и другое, почувствовав себя крайне неуютно. Открыв чемодан, она принялась искать более подходящую одежду. И, вытащив морской расцветки джемпер, с отвращением сорвала с головы и швырнула в чемодан свою миленькую голубую шапочку. Да, вот так-то будет лучше…