Вторая книга — «И снова Испания» — рассказывает о поездках автора по местам былых боев в конце шестидесятых и в семидесятых годах.
АЛЬВА БЕССИ И ЕГО ИСПАНСКАЯ ДИЛОГИЯ
Это случилось осенью 1947 года. Едва отгремели сражения в Европе и на Тихом океане, а в США уже задули ветры иной войны, «холодной». Поднимал голову маккартизм, входил в моду антикоммунизм. Один из первых и самых жестоких ударов был нанесен по Голливуду, где реакция вознамерилась искоренить «подрывное», «прокоммунистическое» влияние. Печально известная Комиссия по расследованию антиамериканской деятельности организовала судебный процесс над «голливудской десяткой», сценаристами и режиссерами левых убеждений. Среди тех, кто оказался на скамье подсудимых, были Джон Говард Лоусон, Альберт Мальц, Дальтон Трамбо и Альва Бесси. В числе нелепых обвинений, предъявленных Бесси, было и его участие в защите Испании от фашизма. Оно было цинично квалифицировано как форма «антиамериканской деятельности, инспирированной коммунистами». Тогда, отвечая этим охотникам за ведьмами, Бесси с гордостью заявил: «…Я хочу, чтобы занесли в протокол, что я не только поддерживаю Испанскую республику, но считаю, что мне повезло и я удостоился величайшей чести сражаться добровольцем в рядах Интернациональной бригады в 1938 году. И я буду и впредь поддерживать Испанскую республику до тех пор, пока испанский народ не наберется сил и не свергнет Франко и всех его приспешников и не восстановит у власти законное правительство»{
[1]
}.
Слова эта, которым он следовал и следует, явились своеобразным политическим и эстетическим кредо Альвы Бесси, писателя и гражданина. Позднее он прямо напишет, что Испания «стала фокусом его жизни», что она «сказалась в каждой статье, в каждой книге, которую я написал с 1938 года». Да, пережитое им на берегах Эбро, на окропленных кровью холмах Каталонии навсегда вошло в его душу и творчество. И не только в книги «Люди в бою» (1939), «И снова Испания» (1975), образующие своеобразную дилогию, но и в антологию «Сердце Испании» (1952), в роман «Антиамериканцы» (1957), в мемуары «Инквизиция в раю» (1964)…
Его решение отправиться в Испанию в качестве солдата-добровольца Интернациональной бригады не было вспышкой юношеского энтузиазма. Оно было продиктовано опытом зрелого человека, известного литератора, отца двоих детей, которому пошел уже четвертый десяток.
Он родился в 1904 году в Нью-Йорке, окончил Колумбийский университет со степенью бакалавра искусств, затем четыре года работал актером и режиссером, был корреспондентом в Париже, переменил много разных работ, пока, опубликовав в 1929 году свой первый рассказ, не стал профессиональным литератором. Его новеллы включались в ежегодные сборники лучших образцов этого жанра. В 1935 году он публикует свой первый роман — «Жизнь в глуши». В пору «красных тридцатых» Бесси — в рядах рабочего движения, сотрудник левой, коммунистической прессы.
Политический и жизненный опыт Бесси способствует формированию его активного, действенного антифашизма. Позднее, вспоминая своего погибшего в Испании командира Аарона Лопофа, он писал: «…Оба мы прибыли в одно и то же место, в одно и то же время и с одной и той же целью — бороться и, если потребуется, умереть, защищая человеческое достоинство. Пусть не покажется это громкой фразой и бахвальством, но обоих нас приводило в ярость сознание того, что гитлеризм протягивает свои лапы все дальше»{
I. ПАСПОРТ НЕДЕЙСТВИТЕЛЕН…
1
Все началось с разговора в октябре 1964 года. Я был нанят на работу (снова временно) неким монстром из Сан-Франциско, которому его папа разрешил управлять шестью кинотеатрами. Провести международный кинофестиваль он додумался самостоятельно.
Я не зря назвал его «монстром» — за последние три года он сменил шесть рекламных агентов, я был седьмым, а прославить его могли разве что его семидюймовые усы, наподобие тех, что украшали в былые времена физиономии английских военных летчиков (сам он летчиком, разумеется, никогда не был).
Не знаю, почему этот маскарад (который ничего не маскировал) приводил меня в ярость вместо того, чтобы забавлять. Сорок лет тому назад я нисколько не сердился на профессора Спайерса из Колумбийского университета за его мушкетерские усы и бородку. Более того, я испытывал глубочайшее сочувствие к его личной трагедии: он явно хотел быть французом, и все его жесты, мимика, даже когда он говорил по-английски, были истинно галльскими.
Рекламному агенту не положено иметь мнение о продукции, которую он рекламирует. Если же таковое есть, то, будь любезен, держи его при себе, вместо того чтобы обходить кинокритиков и издателей воскресных газет, заявляя: «Вот парочка фотографий из того барахла, которое мы показываем» — или: «Этот фильм пойдет с пятницы. Присылайте кого поплоше, а можете вообще никого не присылать, ничего не потеряете».
Но тут оказалось, что в мое ведение входят не только шесть кинотеатров, но и международный кинофестиваль (причем никакой дополнительной оплаты, одни лишь дополнительные часы), и я почувствовал, что лопаюсь от ярости.
2
Что бы ни послужило толчком, какие хитросплетения теории и практики или единство и борьба противоположностей (мужество — трусость, сытая устроенность — опасность и риск, бегство от действительности — жажда боя, романтизм — трезвый реализм), — но Испания стала фокусом моей жизни, зенитом и надиром, прошлым, настоящим и будущим.
Испания повлияла на все, что произошло со мной с тех пор: как будто я шел по прямой дороге и вдруг, быть может сам того не осознав, повернул на девяносто градусов — налево. Из-за нее моя подпись перестала появляться в «респектабельных» газетах и журналах и перекочевала в радикальные. Испания толкнула меня к тому, что я стал театральным, литературным и кинокритиком для «Нью мэссиз», потому что больше никто в Нью-Йорке не хотел иметь со мной дела. Благодаря Испании я в 1947 году предстал перед Комиссией по расследованию антиамериканской деятельности — после того как мне нежданно-негаданно дали спокойно поработать сценаристом — и очутился в тюремной камере в Техасе, поскольку отказался отчитываться перед комиссией за свои политические убеждения и партийные связи.
Когда я вышел из тюрьмы, дорога в любой респектабельный орган массовой информации была мне заказана вдвойне, и пять лет я протрубил в международном отделе союза портовых рабочих Гарри Бриджеса. После этого я стал втройне никому не нужен, но вскоре владелец одного ночного клуба в Сан-Франциско решил взять меня к себе режиссером, осветителем и конферансье, сроком на семь лет; черт подери, это обходилось ему всего лишь в восемьдесят пять — сто пять долларов в неделю (в союзе портовиков я имел минимум сто пятьдесят), и он мог иногда намекнуть кое-кому из своих гостей, что за сценой у него трудится небезызвестная личность.
Испания сказалась в каждой статье, в каждой книге, которую я написал после 1939 года. Ей я обязан и работой на кинофестивале — директор был настоящий монстр, и в городе просто не нашлось человека, согласившегося у него работать. А в графу со знаком «плюс» можно занести вот что: мой единственный счастливый брак был заключен с француженкой испанского происхождения (Андалусия-Мурсия-Аликанте).
И не моя вина, если за прошедшие десятилетия нисколько не потускнели живущие во мне зрительные и слуховые образы: белое слепящее солнце Испании, пронизывающий мистраль и ледяной дождь, обрывки разговоров, песни и музыка, аромат шалфея и винограда, и бочонки оливкового масла, и апельсины, и гнилой инжир, и гниющие тела.
3
— Вам, наверное, кажется, что мой фильм не бог весть какая удача, — сказал невысокий барселонец после просмотра его фильма на фестивале в Сан-Франциско. — Но вы должны понять, что для моей страны он в некотором роде революционный.
— В каком же смысле? — с улыбкой спросил я.
— Впервые в испанском фильме замужняя женщина нарушает супружескую верность и вступает в любовную связь.
Он был прав. Но поскольку адюльтеры (и бессмысленное насилие) еще со времени второй мировой войны являются отличительным признаком американского кино, сан-францисские критики не проявили к его фильму большого интереса. Они отметили хорошую режиссуру, хорошую актерскую игру и прекрасные съемки, в целом же фильм показался их проходным.
Их реакцию можно было отчасти объяснить и тем, что фестиваль вообще потерпел сокрушительное фиаско: смотреть было нечего — и гвоздем фестивальной программы стал прием в честь его участников.
4
Фестиваль закончился во вторник вечером. А через три дня, в пятницу утром, директор без всяких объяснений уволил меня.
Шикарная работа в фестивальной группе позволила мне подкопить деньжат, и мы с женой купили новехонький «мустанг» — как раз за две недели до моего увольнения. Последовал новый период безработицы. Он был нарушен лишь временной работой — на месяц: я делал рекламу для единственного в Сан-Франциско кинотеатра, который постоянно показывает хорошие фильмы (главным образом иностранного производства), но не может позволить себе роскошь держать в штате рекламного агента.
В довершение всех бед моя жена, семь лет проработавшая секретаршей со знанием языков в крупной международной корпорации, неожиданно лишилась работы. По какой причине — мы так и не узнали.
Однако большие корпорации (при всей моей неколебимой ненависти к ним не могу это не признать) иной раз куда более великодушны и справедливы, чем частные предприниматели, пребывающие в прямой зависимости от щедрот своих папаш. Мы начали потихоньку жить на выходное пособие моей жены, и она, будучи женщиной практичной (я называл ее «мадам Касса», когда ее практицизм вставал мне поперек горла), потребовала от штата Калифорния выдачи ей пособия для переквалификации. Жена слышала, что стенографистки хорошо зарабатывают, и теперь начала ходить на курсы, чтобы изучить эту адскую премудрость.
Здесь занавес закрывается на то время, пока мы оба перебиваемся на наши пособия, и жена, пытаясь освоить профессию стенографистки, сходит с ума тихо, а я, пытаясь примириться с ее изменившимся положением, безумствую громогласно и одновременно пишу роман. (Психологам будет интересно узнать, что, когда моя жена сердита, она бранится по-французски. Когда она очень сердита, в ход идет испанский. А когда ей совсем невмоготу, она ругается по-арабски. Видимо, это связано с тем, что жена явилась на свет в Алжире гражданкой Франции, родители ее были испанцы, а воспитывалась она в Марокко.)
5
В декабре 1964 года, на рождество, пришла сдержанная поздравительная открытка на испанском языке, без обратного адреса и подписанная одним инициалом. Я принял ее за попытку к сближению и жалобный крик о помощи, приободрился и написал в ответ небольшое письмецо по адресу, который оставил перед отъездом из Сан-Франциско невысокий испанец с ямочками на щеках.
Через какое-то время мы получили ответ — по-французски: «Мне очень понравилась ваша страна, во всяком случае, то, что я успел увидеть. Конечно, у американцев есть свои проблемы, но ваш народ достаточно молод и со временем достигнет новых побед в борьбе за свободу. Я искренне верю в это».
Ему было всего двадцать восемь лет, и, хотя он вел себя как познавший жизнь человек, вряд ли он достиг вершин зрелости, позволяющей писать о нашей молодой нации в столь снисходительном тоне.
Он приносил извинения за то, что во время его пребывания в Штатах мы не смогли поговорить более обстоятельно. Писал, что готовится снимать новый фильм, который намеревается закончить в марте. Картина была задумана как комедия, «но, — таинственно намекал он, — я ставлю в ней серьезные проблемы. Они касаются необходимости рисковать и действовать, чтобы всколыхнуть стоячее болото нашей жизни». (Наконец-то! Можно сказать, крик души, не так ли?)
Далее следовало головокружительное признание, сделанное нарочито спокойным тоном:
