Лес проносился по сторонам белыми пятнами, дышал крепким морозом в лицо, опаляя щёки. Перед зимним коловоротом — самой короткой ночью — всегда так. Холод сковывает панцирем инея стволы деревьев и морозит до такой степени, что даже лёд трескается на реках, и щука застревает его в толще.

Мирина приостановилась, окончательно перейдя на шаг, чтобы отдышаться, окутывая себя густо паром, согнулась в поясе, унимая распаляющийся жар в груди, лихорадочно-болезненно втягивая воздух, жадно и резко, до боли, так что под рёбрами в боках ломило. Ноги от усталости тряслись и подкашивались, перед взором встала белая пелена, и хоть до темноты ещё далеко было, а в лесу, будто уже смеркалось. Оправившись от бешеной погони, придя немного в чувство, она разогнулась, хватаясь за обледенелый сосновый ствол. Мелкой дрожью тряслись руки, всё ещё тянуло бок, так она бежала долго, пытаясь будто скрыться от тех чувств и того отчаяния, которые врезались в душу когтями, да только перед взором всё ещё видела воедино сплетённые тела, слышала то, что не должна была услышать — в уши даже сквозь шум крови лились сладострастные стоны княгини, раздирая сердце надвое. И такая лютая злость и обида взяли, что защемило в груди, и княжна, не в силах стоять, вновь привалилась спиной к дереву, зажмуриваясь крепко, пытаясь избавиться от подступающего к самым кончикам пальцев рвавшго душу в клочья отчаяния.

Не такой хотела она для себя жизни, за что недоля? Мирина никак не могла понять и примирится с тем. И это толкнуло её на отчаянный поступок — покинуть стены крепости и слепо пуститься к лесу.

Девушка огляделась, обводя единым взором чащобу, покрытые снежными шапками пудовой тяжести ветви елей да сосен. Нет здесь даже звериных тропок, и дорога где-то осталась позади — с неё она сбежала в беспамятстве своём. На миг да кольнула тревога — заблудилась.

Мирина всхлипнула, осознавая, что плачет, но быстро смахнула смёрзшиеся слезинки с холодных щёк, горячность постепенно утихала, и на место её пришла тревога. Такого она и не хотела, да верно, лучше сгинуть в лесу, замёрзнуть, чем назад. Обида жгла, не переставая, нещадно испепеляя сердце, растирая в прах. Нет, в Ровицу она не вернётся, по крайней мере, не сейчас. Мирина выдохнула, решая да раздумывая, что теперь ей делать. Сначала надо бы дорогу отыскать и выйти к деревне какой, верно их вдоль рек насажено, что репы в борозде. Вдыхая мороз и заставляя себя собраться, она, поправив сбившуюся накидку и шапку, отороченную куньим мехом, отпрянула от дерева, пошла в ту сторону, где было больше света, сулившего простор. Проваливаясь по колено в сугробы, едва не теряя сапожки в них, путаясь в подоле шерстяного платья, Мирина прошла несколько саженей да так и не отыскала ни пролеска, ни речушки, лес будто сгущался только, сковывая в своём плену усиливающимся к ночи морозом. И всё больше она ощущала его силы: занемели пальцы, становясь белыми как снег, и ноги покалывало неприятно. Невольно, а страх всё же настиг, когда ещё через несколько саженей девушка упёрлась в поросшую корявыми соснами с мохнатыми корнями скалу, пластами возвышавшуюся к небу, утыкавшуюся остриём в тусклое небо. Пока оглядывала её во все глаза, не сразу услышала посторонние звуки, но даже не это привлекло её внимание, а навязчивое ощущение на себе престольного пронизывающего насквозь взгляда. Она обернулась да так и остолбенела — под пологом дряхлых древних крон стояли всадники. Мирина, потеряв дыхание, невольно отступила было, оглядываясь по сторонам, да путей отступления не было — позади скала, впереди тати, по сторонам заросли непролазные. Валганов она видела и раньше, часто те наведывались в стены городища, да только вблизи и не доводилось встречать никогда. В длинных шубах поверх дегелей[1] из железных массивных пластинок, что покрывали плечи и грудь, крепкие тела воинов внушали лютый страх. Но Мирина задержала взгляд на одном лишь, широкоплечем, богато одетом. Плащ с меховым воротом из чёрно-бурой лисицы, изогнутая сабля на поясе с кованой рукоятью. Он отличался от других и притягивал внимание не только тем, что был сложен мощнее своих соплеменников, но тем, что даже издали Мирина ощутила его жгуче-чёрные, как спелая смородина, глаза, что так жадно оглаживали её. Чёрная бородка и усы обрамляли вылепленные будто из глины губы, они растянулись в какой-то хщиной ухмылке, от которой дрожь прошлась по спине, упав холодком к пояснице. Остальные тоже поглядывали, скользя по её стану жадными похотливыми взглядами, от которых ком поднялся к самому горлу, а сердце заныло от скверного предчувствия и одного только представления о том, что они могу с ней сделать. Время растянулось в вечность, наверное, они не ожидали увидеть в глуши лесной девушку и безмолвно решали теперь, что делать.

Ночной сквозняк залетал сквозь щель приоткрытой войлочной полы навеса, неприятно холодил покрывшуюся испариной кожу, оглаживал, как грубые шершавые ладони Вихсара, живот, плечи, лицо, изредка наполняя душно натопленный шатёр хоть и прохладным, но совершенно сухим воздухом.

Мирина поморщилась и сглотнула вязкий и горький вкус с языка — горло запершило. После долгого изнурительного соития в невыносимо жарком плену тканевых стен страшно захотелось пить. Она вяло провела взглядом по освещённым тлевшими углями очага углам шатра, выискивая глазами ушат с водой. Впрочем, он по-прежнему стоял на своём месте, с тех самых пор, как вождь стал таскать девушку в свою постель. Она приподнялась на смятых и ещё влажных простынях, которые липли к коже, но развернуться толком не позволила рука Вихсара — ладонь его свинцовой тяжестью по-хозяйски обхватила девичью грудь. Тёмные руки вождя на фоне её белой кожи казались бронзовыми, они ещё мгновение назад подчиняли и сминали, не давая ни доли отступления и передышки. Мирина с невольной брезгливостью чуть повернула голову, скосив взгляд на раскинувшего рядом голого мужчину, от которого веяло терпким, непривычным для её тонкого чутья запахом горькой полыни и сухого типчака, что забивал воздух, мешал дыханию. Этот запах угрожал и подчинял, заполнял голову и всё окружение, внушая страх, выказывая право обладать всем, что попадало под его влияние. Впрочем, Вихсар, молодой и сильный вождь, уже набравший силу и влияние, вдвойне усиливал этот напор, корёжил и ломал не только тех, кто слабее, но подрывал уверенность в более опытных воинах. И слава Богам, уснул он быстро, едва выпустив из тисков свою жертву.

Мирина скользнула взглядом по тёмным смоляным волосам, разметавшимся по ярко-бордовой, как маки, подушке. Волосы его липли к низкому лбу и заострённым смуглым скулам, тёмные поросли усов и бородки очерчивали пухлые губы, чёрные как дёготь брови хмурились во сне, на висках проступили капли пота. Наверное, он имел привлекательные черты, недаром наложницы грызутся за него каждый вечер и с завистью сопровождают ту, на которую пал выбор вождя. А в последнее время он не прочь затащить к себе и невольниц, а точнее, именно её, Мирину, что накликало гнев его блудниц.

Подавив поступившее к горлу отвращение, девушка отвернулась. Пониматься поостереглась, пробудится ещё, вновь залезет на неё. Ощущение мучительной угнетённости вытеснило все иные чувства, погружая её в болото. Не ожидала, что после той её первой ночи, проведённой в его постели, он захочет её снова. Тогда она ещё пыталась сопротивляться, кусалась и пиналась, но в итоге поплатилась. Рубцы только сходили, зудели нестерпимо на плечах, напоминая о жестоком наказании. Это и выбило из неё всякое желание идти наперекор хозяину. В ту ночь вся жизнь и рухнула, беззаботное светлое прошлое и сама она рассыпались, как глиняные черепки, собрать которые теперь уже и невозможно. Что толку от такой чаши, не удержишь в ней ничего: ни воды, ни горсти камней.

Разрушилась, — зло и горько усмехнулась внутри себя. Не из тех женщин с железной волей, не возымела храбрости и духа лишить себя жизни, лишь бы не оказаться в руках чужаков, невольницей в постелях тех, что крушили, разбивали, как богатую, но потерявшую ценность посудину. Для них женщины — просто кусок плоти, с которой можно выместить всю свою необузданную дикую грубость и извергнуть семя.