Молодой исполнитель суровых приговоров по имени Хельмут не мыслит своей жизни вне наследственного ремесла – так заведено, и не ему этого менять. Даже когда печальная судьба обрекает его на скитания, он не изменяет тому, что считает не столько сословным бременем, сколько предназначением. Главное в жизни начинается дороги. Она приводит Хельмута в города, где ему удается спасать жизни и избавлять от бесчестья, дарит ему друзей, иногда необычных. Хельмут мужает и добивается всё большего уважения окружающих – немало способствует в том его мантия, унаследованная от необычной «пациентки», пришедшей словно не из его мира. Плащ о двух сторонах, красной и чёрной, которые обозначают одновременно траур и избранность. И когда, наконец, путь Хельмута кончается на том месте, откуда начался, – это уже иной человек, познавший в равной степени тайны жизни и тайны смерти, горечь и славу.
I. Двуличневая мантия
Тогда я еще не был ни бродячим экзекутором богоспасаемой Франзонии, ни всеми уважаемым «господином» Города на Скале, ни принесшим военную присягу скондским казнителем. Вообще никем в юридическом, так сказать, смысле не был, кроме как помощником моего деда Рутгера, который отдал мне свою широчайшую практику, но боялся вручить всю полноту ответственности. Нет, шедевр свой я уже выполнил и через обряд прошёл, но это совсем иное дело. И славу приобрел немалую – тоже не в счет. Даже новый меч мой по имени Торригаль, откованный в честь моего личного приобщения к делу предков и уже сполна получивший свою долю кровавого питья, не сделал меня, как считал дед, истинным «мейстером».
Дело в том, что по причине холопского бунта мой меч уже успел забрать ровно девяносто девять преступных жизней, из них девяносто – в последний по счету месяц. Оттого что на совести воров были безоружные, старики, дети, женщины, ученые монахи, которые молчаливо меня оправдывали, это было несравнимо с тем ужасающим событием, которое некогда обрушилось на моего отца. В один день ему пришлось совершить шесть десятков отсечений у простых солдат противника, взятых с оружием в руках – что было явным беззаконием. Последний десяток жертв отцу пришлось казнить при свете факелов, ибо после каждой упавшей головы он прерывал действо, дабы попросить помилования у судей, которые находились тут же и холодно наблюдали. На следующий же день отец нарочито ущербил свой клинок по имени Горм, не имея времени похоронить его достойно и желая пока обессилить. Надо сказать, что Горму не было подобных во всей вестфольдской, да и франзонской земле, потому что его лезвий почти не надо было заострять: они сами по себе держали заточку. Лишь спустя добрые полгода меч был предан земле со всей подобающей торжественностью. Малый же осколок этого самого Горма был вплавлен в хвостовик моего двуручника – как талисман и чтобы старому клинку не было обидно уходить, не завершив дел. Но теперь наставала пора укрыть и сам Торригаль в земле, пока сотая смерть не сделала его хищником.
В это время и произошла со мной странная и страшная история…
Великое княжество Рутен, которое граничило с нашей Вестфольдией, обладало тайной. В чем эта тайна состояла, было неясно, однако все наши жители от мала до велика и от крестьянина до знатного крепко сие знали, и отношение к гостям из этих мест было самое настороженное. Даже неизвестно было, как они к нам попадали.
И вот однажды летом около полудня к самым воротам нашего «Вольного Дома», то есть старинного жилища семьи палачей, окруженного широким двором и стоящего в лесу поодаль от города, подъехал роскошный экипаж. Чёрный с выложенными серебром гербами, с кучером на облучке и запряженный парой великолепных вороных шайров. Оттуда величаво вышел рутенец, судя по виду и одежде – знатный, и весьма учтиво спросил, здесь ли проживает мейстер Хельмут, свободен ли он от всяческого рода обязанностей и может ли принять гостя по весьма и весьма важному делу.
II. Успение Торригаля
Некоторое время я стоял как обухом ударенный.
Потом зажал в кулаке подарок Гиты и хотел было – не понимаю сейчас – то ли выбросить его, то ли убрать подальше. Но повинуясь некоему наитию, на мгновение приложил к щеке и надел гайтан через голову.
И пошагал дальше.
Страшно мне не было. Ночь – наша верная служанка, а люди суеверны, им редко хватает куражу для того, чтобы напасть на палача. Считается, что все мы отменные бойцы, хотя вот это уж неверно: приемы владения клинком у нас иные, чем у меченосных рыцарей. Однако в рукопашном бою не всякий выстоит перед одним из нас – закаленные мышцы, умение сжать в кулак волю и чёткое понимание истоков боли и смерти дают нам ощутимый выигрыш.
Тем более мне. Отныне я обречен выигрывать, ибо потерял даже то, чего никогда не имел.
