Итак, эта книга о знакомых и близких. Но есть такие близкие — отец, мать, брат — о которых надо в первую очередь.

Ab ovo — это no-латыни значит «от яйца». То есть с самого начала. Тут о моем детстве.

Я родился в 1913 году на дальнем западе Российской империи. Родился в маленьком польском городишке Замброве ранним июльским утром, освободив тем самым мою матушку от меньшего бремени, дабы нагрузить ее, вместе с отцом, большим.

Единственное, что во мне было примечательного при рождении, это вес. Я весил 11 фунтов, то есть 5 килограммов, и все предполагали, что мать разрешится двойней. Этого не произошло, однако, — имея столь многообещающие весовые данные при рождении, я не реализовал их возможности в дальнейшем. Более того, уважаемая матушка потом неоднократно давала мне понять, что со мной ей было хлопот вдвое больше, чем с моим старшим братом. К моменту моего рождения ему уже было пять лет, и он один на своих хрупких плечах нес весь груз родительской любви. Явился я и безропотно принял на себя ее добрую половину. Казалось бы, мог рассчитывать на благодарность брата. Увы. Я вызвал лишь ревность.

Через полгода после моего рождения наша семья переехала в Москву, которую я с тех пор не оставляю. Прошло еще полгода, и началась Мировая война.

Будучи мал, я ничего не могу рассказать о той войне, не помню ее.

Думаю, мне было два года, когда я получил первое, и как оказалось, довольно верное представление об армии. Я сидел на плечах отца, который гулял со мной у фонтана на Лубянской площади. В это время мимо нас проскакала воинская часть. Мне запомнились лоснящиеся крупы лошадей и кавалеристы с гривами на касках. Больше ничего. Теперь, когда я стал значительно старше, то понимаю, что уловил тогда одну из самих существенных черт армии, которую власти стремятся представить народу в оправдание военных расходов, — ее декоративность. Гривы на кавалеристах?! Спрашивается, зачем, когда у лошадей уже есть гривы? А вот, поди ж ты, производят впечатление!

В возрасте трех лет со мной произошло событие не менее впечатляющее. Я увидел мышь, так сказать, лицом к лицу. Возможно, и до этого они мне попадались, но тут мы впервые встретились один на один. Это потребовало от меня известного самообладания.

А дело было так. Я сидел на полу, а передо мной был шкаф. И вдруг из-под него высунулась мышь. Увидав меня, она сделала было движение скрыться, но потом, оценив, наверное, мои возможности, стала беспардонно меня рассматривать. Признаюсь, и я поначалу откачнулся. Но увидав, что мышь не двигается, тоже остался на месте, пытливо разглядывая ее.

Как-то роясь в разном домашнем хламе, я обнаружил игрушку, которая была моей самой любимой в четыре года. Вернее, голову от нее, совершенно лысую, с поблекшим лицом, некогда прекрасной куклы. Помнится, она была более или менее лысой и в те далекие времена, когда я посвящал ей свои досуги. Во всяком случае, стала таковой, после того как попала мне в руки.

Я, пожалуй, не смогу сейчас сказать, при каких обстоятельствах ее голова отделилась от туловища, но твердо помню, что, лишенный предрассудков, равным образом ценил обе ее части.

Эта кукла была неизменным моим собеседником, терпеливым пациентом, идеальным покупателем, бескорыстным продавцом, безропотным учеником, безмолвным учителем, а также послушной моделью всех изысканий по части мужской, женской и детской одежды. Что и привело, наверное, к преждевременному облысению и разлучению тела с головой.

Кроме куклы, появился потом и медведь, который не столько рычал, сколько скрипел, — да и то, если его держать вертикально. И лошадка, на которой можно было ездить, отталкиваясь от пола ногами.

У меня никогда не было сабель, барабана, трубы, оловянных солдатиков и тому подобного, ибо ни я, ни мои родители не тяготели к военным атрибутам. Но избежать матросского костюмчика мне не удалось. Я его не любил за то, что его шерсть кусала мою шею. Однако терпел и даже ценил — то были мои первые длинные брюки с карманами. (До этого моя экипировка сводилась к штанишкам без карманов, но зато весьма удобно отстегивающимся сзади.)

Не знаю уж в связи с чем, но к нам из Петрограда в те годы приехали мои дед и бабка со стороны отца. Они постоянно жили там и, возможно, просто решили навестить нас, когда мы обосновались в Москве. Ну и заодно посмотреть, что это еще за прибавление — я имею в виду себя, хотя, возможно, перехватываю через край. Во всяком случае, в моей памяти они тогда возникли впервые.

Итак, они приехали, и им отвели самую тихую и дальнюю комнату.

Дедушка вставал рано, прикреплял ко лбу ремешком черный кубик, покрывал плечи белой тканью с черными полосами и начинал нараспев молиться, при этом покачиваясь. В кубике была Тора, а шелковая накидка называлась талесом. Дед был правоверным евреем, и во время молитвы нельзя было его беспокоить — я был строго предупрежден отцом, а для страховки, еще и матерью.

За ухом у дедушки была большая розовая шишка, и я недоумевал, почему он, снимая, помолившись, черную шишку со лба, оставляет розовую за ухом. Я никак не мог поверить, что розовая — часть его тела.

Череп у дедушки был тоже розовый и гладкий, как эта шишка, только значительно больших размеров. Высокий рост деда, его костлявость, лысая полированная голова, шишка за ухом, а поутру еще и на лбу — все это внушало мне почти мистическое к нему почтение.

Ранней весной голодного девятнадцатого года наша семья отправилась в Колонию. Созданная для детей медицинских работников, она размещалась близ Москвы у села Троицкое в Серебряном Бору, в бывшем имении князя Шереметьева.

Еще снег не стаял, и сани, в которых мы ехали — отец, мать, брат и я, вмещали, кроме возницы, еще одну женщину средних лет с добрым продолговатым лицом.

В моей памяти эти сани летели неслышно, оставляя по обе стороны дороги ели, покрытые снегом, и снежные поля. А впереди колыхался огромный зад лошади, которая несла нас словно играючи и пофыркивая.

Наконец мы подъехали к высокому подъезду большой темной дачи с огромными окнами и цветными стеклами. А на ступеньках мне бросилась в глаза тоненькая девочка лет девяти, с большими кудрями и в коричневом платьице, перетянутом на осиной талии широким лаковым красным поясом.

Я взглянул на нее — и пропал: влюбился с первого взгляда, сильно и безнадежно. Ибо я, разумеется, сразу осознал колоссальную возрастную пропасть между нами — целых три года!