Вечером вышедший покурить на крыльцо, пьяненький, шаткий и ломкий Юрий Юрьевич (может быть, свет падал так неравноценно, что его лоб был бледен, с зеленью косточек, а щеки и подглазья, наоборот, пунцовели, как будто он всласть наплакался и наговорился) предупредил ее, чтобы завтра, то есть сегодня, она не собирала бы грибы поблизости, а шла бы дальше, дальше, дальше, как он выразился вялым, задымленным языком, и посмеялся. Но куда она дальше пойдет, если уже двадцать пять лет снимает урожай на облюбованных и взлелеянных ею пятачках, рядышком, по периметру забора и немного выше, не доходя до малинника, все равно в зоне слышимости горна (теперь уже горнов нет) и гремящей автострады.

Слух не подводил восьмидесятилетнюю Фриду так, как подводили объедки зубов и руки временами. Чужого она не возьмет, а ее грибы никто не увидит, только раздавят, верхогляды, или сглазят: посмотрят на гриб, но не заметят его, а он и зачахнет от их невнимательности, а если был ребеночком, то и вовсе не вырастет.

Фрида, на самом деле, конечно, Ефросинья, Ефросинья Михайловна (“Фриду”, “Фридушку” к ней прилепила легкая рука Натальи Васильевны, царство ей небесное, первой ее начальницы лагеря), подходя к щели в сетчатом заборе за так называемым Дворянским гнездом, то есть домом с колоннами, где летом в тишине и собственном соку жила элита пионерского лагеря — кружководы, физруки и прочие полуотдыхающие, — наломала веточек низкой рябины и более чем когда бы то ни было плотно, толсто укрыла корзину с грибами. Перекрестилась и выпрямилась, если так можно сказать о маленьком, сухоньком тельце, в провисающей на локтях и плечах кофте, в детской желто-красной панаме, в детских резиновых, сделанных ботфортами сапожках. Ранняя старая птаха.

Когда она пролезла на территорию, сердце ее застучало и кровь поднялась быстро, как кипящее молоко в кастрюльке, к вискам, чего не случалось со времен прощания с женственностью. Она в беспокойстве остановилась, поискала куда присесть, но, не найдя ничего, вздохнула и закрыла глаза.

Голова шумела, как шоссе, как будто тяжелая, груженая машина ехала по ней или через нее со своим рокотом и брызгами из-под колес.

Юрий Юрьевич не помнил, чтобы ему когда бы то ни было удавалось проснуться по собственной воле, самому по себе, от истощения, так сказать, материи сна. Всегда находился какой-нибудь внешний раздражитель, который любезно ввергал его в явь. В связи с этим называть его соней, лежебокой, тем более обломовым, что иногда позволяла себе его вторая жена Людмила, было бы не совсем справедливо, напротив, было бы провокацией, чистейшей воды демагогией и обычным раздражением жены, мечтающей об успехе мужа. О чем он ей и говорил со всем пристрастием к психоанализу.

— Я же вижу, что тебя не устраивает, — говорил Юрий Юрьевич жене. — Тебя не устраивает не то, что я неудачник или бездарь; ты уверена, что я человек одаренный и чрезвычайно перспективный...

— Кто? Ты? — перебивала его жена, пышная, рослая, с идущей ей флегматичностью. — Какого ты высокого мнения о себе.

— Да-да-да, не отпирайся, — настаивал Юрий Юрьевич, и переубедить его не смогла бы и бормашина. — Ты никогда бы не пошла замуж за человека заурядного и заведомо обреченного на жизнь в среднем классе.

— Если бы в среднем, — вздыхала его жена, задевая улыбкой и дородными боками, которыми она водила и так-то чересчур показательно, а в минуты препирательства просто-таки сосредоточивалась на них. — Ах, если бы в среднем! — повторяла она, закатывая насмешливые глаза.

После обеда у главных ворот бывшего, принявшего на себя груз осени, реформ и запустения пионерского лагеря “Чайка” остановился иссера-молочный, приземистый, далеко не новый, но мягкий в движении “мерседес”. Какие бы гневные споры ни велись до конца этого дня и в течение всей будущей недели о времени его появления здесь, произошло это сразу после обеда, все-таки после обеда. Хотя сейчас все так перепуталось в голове, что резонными кажутся и другие утверждения. Нет уже заведенного и устойчивого распорядка дня лагеря и базы отдыха, только щит, выгоревший за лето, с пионером, дующим в горн, еще украшает двери столовой и призывает в половине второго не опаздывать на обед, а в половине восьмого — на ужин, да еще в шестнадцать тридцать не забыть про полдник, а также на водные процедуры и подъем флага.

Правда, работники лагеря, чтобы не создавать пробки у стойки для раздачи пищи и не пускать слюни на линолеум, на котором потом можно и поскользнуться, были обязаны приходить на полчаса позже, но украдкой приходили пораньше — снимать пенку, зачерпнуть погуще борща из общего котла, киселя, компотных ягод. Особенно это касалось таких отпетых гурманов, как дирижер Николай Ильич или толстозадая Валентина. Однако находились и такие хитроумные и расчетливые обитатели “Чайки”, например фотограф Малахов и старшая пионервожатая Александра Александровна, Шурочка в квадрате, которые приходили в столовую последними, чтобы посидеть в одиночестве, тишине или в узком кругу старожилов, просторно раскинуть локти на столе, спокойно помыть косточки сослуживцам, спокойно поковыряться в зубах, сходить за остатками гарнира; а этих остатков могла подняться такая гора на тарелке, особенно любимых Малаховым макарон, что иногда возникало сразу два, а то и три нелицеприятных вопроса. Первый: а осилит ли знаменитый живот фотографа столько мучного? Второй: а ради ли этих довесков некоторые умники и, конечно, взмыленные люди приходят под занавес обеда? И наконец третий: а почему, собственно, так много гарнира остается, если все уже поели и осоловелые разбрелись на тихий час? На что без обиняков отвечали: вам что ни сделай, все плохо: мало гарнира — плохо, много гарнира — а почему много? Зато мяса не хватило и яйца растащили. Хорошие люди едят и помалкивают и всегда наедаются. А вы только вопросы задаете, поэтому и худы, как щепки.

...Так вот, теперь трудно определить это сосущее под ложечкой время. Теперь каждый питался сам по себе и на свои кровные. Если Лохматый с Нинкой, откушав вчерашнего плова и отдав поочередно громкое должное благородству, откушивали теперь свой послеобеденный кофе перед телевизиром или пиво, то Володя-менингитный только возвращался из магазина с двумястами граммами “русской” колбасы, буханкой хлеба и последними двумя зубами, сторожащими вход в рот, намокающий от близости счастья, а не голода. А Максимыч вообще махнул рукой на обед, почему-то стесняясь постучаться к Фриде.

Тем не менее, если считать по-старому, Володя-менингитный, а не Толик-спортсмен, его коллега по кочегарке и главный оппонент, оказался прав: белесый “мерседес”, бесшумно ворочая колесами, подкатил к главным воротам уже после двух дня, ближе к трем, потому что до двух, до закрытия магазина, Володя-менингитный стоял в очереди за дешевой вареной колбасой, и ему опять повезло: последние двести граммов кончились на нем; а когда он возвращался, никаких машин вообще еще не было у ворот, и только входя в дом, он услышал степенный, как шелест ветра, шорох шин. Но он не стал оглядываться, он спешил, потому что с колбасой надо было что-то срочно делать. Зато разделавшись с колбасой, он без промедления направился к воротам и оказался у них минуты на две раньше, чем Толик-спортсмен. Хотя Толик-спортсмен энергично настаивает на обратном.

“Мерседес” (впоследствии некоторые знатоки уверяли, что это была и вовсе другая иномарка), благодаря тому что сторож Петя ворота закрыл на замок, а сам меланхолично отправился то ли перекусить где-нибудь и чего-нибудь, то ли в обход по территории (что он вряд ли делал на голодный желудок), не предпринял попытку проникнуть в лагерь, а как-то стыдливо примостился между двух сосен в сторонке от ворот. Из “мерседеса” (будем называть пока его именно так) одновременно из двух дверей вылезли двое, молодо настроенный мужчина и молодая женщина, приблизительно одного роста (из-за этой приблизительности трудно было понять, кто же из них был действительно выше: благодаря неровностям на дороге то мужчина возвышался над женщиной, то женщина — над мужчиной), и стали щуриться от солнца, отчего их лица выглядели веселыми и немного растерянными.

У машины, за главными воротами, Эдика и Наташу, как новых устроителей жизни, терпеливо дожидалось почти все население пионерского лагеря “Чайка”. Сюда сошлись, как вчера на собрание, подхлестнутые неизвестностью, слухами, паникой, заблаговременным благоговением, любопытством, хорошей погодой и необходимостью на всякий случай предстать взору нового начальства, так сказать, нарисоваться сразу же, пока горячо, пока все на одно лицо, пока не известно, кого оставят, а кого вытолкнут в три шеи (может быть, не Толика-спортсмена, а Володю-менингитного), — собрались: Александра Александровна (т.е. Шурочка или Шурочка в квадрате), Максимыч с пустым рюкзаком, Андрей-сантехник и его легко рдеющая, похожая на артистку Соловей, жена Галина, Володя-менингитный, улыбающийся двумя желтыми зубами-резцами, Фрида, которую бил озноб, шеф-повар Шура с тонким отечественным флером, размашистый и громкий Толик-спортсмен, злящийся на Володю-менингитного, сдержанная жена Юрия Юрьевича Людмила, мокропатлатый Иван-садовник, Петя-сторож, тоскливый и сонливый, в тельняшке, скрывающий глаза, окаменелая и пришибленная Нинка-бельевщица, Вера Иванова, кухонная, бессловесная, за компанию, и человек пять снующих детей, которых всегда звали детьми обслуги, которым кто-то завидовал, а кто-то сочувствовал.

Собрались они (кое-кто приодетый и принакрашенный) в довольно необычном, каком-то вдруг тягостном, каком-то симптоматичном месте — за воротами у дороги, — чуть ли не с чемоданами, уже с полчаса назад. За это время успели обсудить два вопроса. Первый: кто же раньше из двух главных следопытов лагеря заметил странный и подозрительный (но в принципе, ясно чей) автомобиль между двух сосен у ворот — Толик-спортсмен или Володя-менингитный.

Красочнее, с жестикуляцией, как будто он еще гребет по лыжне, с привлечением свидетелей (“Ты когда меня, Верка, видела? В два часа. Я уже выходил из комнаты и шел к воротам. Помнишь? У тебя еще Надька что-то заплакала, наверно, жрать захотела в два часа; у ребенка ведь инстинкт, слюноотделение в одно и то же время. А этот хмырь зубастый — имелся в виду Володя-менингитный — только поднимался наверх. А я уже шел к воротам. Правильно, Верка. Чего молчишь? Молчание — знак согласия”) отстаивал свое первенство, видимо, очень важное в сложившейся обстановке, Толик-спортсмен. И действительно, именно Толик-спортсмен, еще быстрый, хоть и с профессиональным прихрамыванием, которое настойчиво давало о себе знать при сборах на общелагерные субботники, оповестил все общежитие о приезде того самого Нового, не забывая предупреждать оповещаемых, что это именно он, Толик-спортсмен, увидел удивительный автомобиль первым и что у него уже почти состоялся разговор с Новым, что они уже, мол, познакомились и пожали друг другу руки и Новый, мол, уже успел ему сказать, что ты Толик сто процентов можешь не беспокоиться, уже тебя-то я в первую голову оставлю, умолять буду, чтобы не уходил.

Но души сослуживцев, как бы они ни были вынуждены соглашаться на словах с Толиком-спортсменом, в этом вопросе принадлежали Володе-менингитному. Все понимали, что это он, Володя-менингитный, тихий и безгрешный, наткнулся на неизвестный автомобиль у ворот, так как любил гулять в тех местах, он догадался своим диковато устроенным умом, кто на этом автомобиле приехал, и он же простодушно рассказал об этом первому встречному, которым оказался его вечный вредитель и друг Толик-спортсмен. Толик хоть и сказал скептически, что это — ерунда, что это, мол, неизвестно чья машина, заблудились грибники, мол, но сам как побежит, как припустит вприпрыжку, колченого. Понесло спортсмена, у него тщеславие закалено чуть ли не на Московской олимпиаде...

Второй вопрос решали дольше и решили, кажется, по справедливости. Дело в том, что как только все сбежались и внимательно присмотрелись к автомобилю, как-то застенчиво вписавшемуся меж двух сосен (а может быть, и не застенчиво, а с каким-то иным умыслом), то обнаружили, похолодев, что автомобиль-то, оказывается, не наш, марка-то чужая, иностранная. И нисколько это была не “чайка”, как об этом раструбил глашатай Толик-спортсмен, которому, безусловно, было недосуг приглядываться к мелочам, главное было бежать, задрав штаны, и кричать криком, благим матом. Не исключено, что любой автомобиль, который не походил на вездесущие “жигули” или “запорожец”-лягушонок, “москвич” четыреста двенадцатый или “волгу”, и был значительнее, длиннее, фигуристее их, ассоциировался в его голове с правительственным, светлым образом “чайки”. Кроме того, прибавьте к его сознанию ранг ожидаемого явления и то обстоятельство, что слово “чайка” вертелось всегда на слуху и на устах, вы поймете и простите эту не орфографическую и не философскую ошибку Толика-спортсмена. Главное — смысл (его он донес), а звук — тьфу.

В этот день, как это ни странно звучит, стемнело стремительно. Обошлось без сумерек, без знакомой болезненности, переходности, сизости, искусной искусственности и изящной словесности. По крайней мере, никто в “Чайке” не заметил, как одно ослабевало, а другое крепло. Даже Петя в сторожке не вел в этот вечер фенологических записок. На него напал кровожадный и обольстительный зверь сна, и Петя с удовольствием подчинился ему, прилег после проводов “мерседеса” на кушетку, а лучше сказать, брякнулся, низвергся, теряя сознание от какой-то невероятно триумфальной радости. Дверь в сторожку осталась открытой, и Петин задушевный, речитативный храп с успехом отпугивал от центральных ворот непрошенных гостей.

В этом месте, кстати, гоношилось очень много птиц, ко всему привычных, певучих и бесстрашных. Это место (небольшой пустырь у центральных ворот вдоль центральной аллеи) было вообще очень притягательным. Летом, во время работы пионерского лагеря, в дневные часы здесь любили слоняться младшие школьники, октябрята, из разряда отшельников и путешественников. Здесь они скрывались от отрядных мероприятий, ковырялись в траве, ловили кузнечиков, плакали или висли на заборе в предчувствии приезда родителей или в мольбе об этом. Они боялись приближаться к воротам, где дежурили старшие и средние пионеры, которые дулись в карты или рассказывали анекдоты и могли от скуки службы арестовать грустных малышей и с великим понтом препроводить в канцелярию к начальнику или в пионерскую комнату к старшей вожатой Александре Александровне.

А после ужина, особенно когда в клубе начиналась дискотека, сюда прибегали стайки курильщиков, парочки взрослых пионеров и частенько за оглушающими поцелуями и несносными откровениями не слышали горна на отбой.

Опоздание на отбой считалось одним из самых грубых проступков в лагере, почти таким же предосудительным, как уход за территорию без разрешения или безобразное поведение в тихий час. Конечно, не таким опасным, как курение или дерзость по отношению к вожатому, или тем более побег или распитие спиртных напитков, или самый страшный грех в обществе, который всегда осуждался с придыханием, с проклятьями, с разочарованиями, с позором, — ложь. Ты можешь делать что угодно, но только не ври, найди в себе силы или хитрость признаться в содеянном. Одним словом, опоздание на отбой, если тем паче оно было связано с известным всем антуражем, если вожатый с легкой улыбкой замечал ваши полыхающие, как комарьем искусанные, губы и ваши слезящиеся до глубины души глаза или (что еще лучше) засос на шее, — в большинстве случаев оставалось безнаказанным.

Взрослые, которые всегда торопились завершить бешеный и бесконечный рабочий день и начать тайную, зачастую совершенно явную, праздничную ночь, посетуют с простительной для них строгостью, напускной озабоченностью или завистью, что вот, мол, наберут в лагерь верзил, женихов и невест, а ты отвечай, что у них через девять месяцев будет — девочка или мальчик. А откуда мне знать, что у них будет, может быть, вообще ничего не выйдет...