О, Туллия, в предыдущем письме я уже описал тебе свое путешествие вдоль главной реки Египта. После того, как вплоть до наступления осенних бурь я напрасно прождал твоего приезда, я остался на зиму в Александрии. Каким мальчишеством выглядела моя любовь! Ни один из самых богатых купцов, ни один из самых любопытных граждан не приходил столь часто в порт для того, чтобы ожидать прибытия корабля из Остии или Брундизиума. А я до самого конца судоходного сезона проводил там каждый день, и охранники, таможенники и портовые служащие, которых я преследовал своими вопросами, стали шарахаться от меня, как от чумного.

Должен сказать, что познания мои расширились, и я узнал много интересного о далеких странах; однако когда смотришь на убегающие вдаль волны, глаза сами по себе наполняются горькими слезами, и когда прибыл самый последний корабль, я понял, что ты меня покинула. О Туллия, прошел уже целый год с тех пор, как после нашей встречи ты своими обещаниями и посулами, которым я теперь больше не верю, уговорила меня покинуть Рим. Когда я писал тебе первое письмо, в котором, прощаясь с тобой навсегда, клялся отправиться в Индию и никогда больше не возвращаться, горечь захлестнула мое сердце. Там, в Индии, доселе неизвестными городами правят греческие цари, потомки сподвижников Александра. И все же сегодня я должен признать, что мои слова в том письме не были верны, и мысль о том, что я тебя никогда больше не увижу, для меня невыносима, о Туллия!

Когда человеку уже за тридцать, он не должен быть рабом собственной любви. Мне по-настоящему удалось обрести покой, и самое большое пламя моей страсти угасло. В Александрии эта страсть толкала меня в дурные компании, которым я отдавался до изнеможения. Я ни о чем не сожалею, поскольку никому не дано исправить то, что он сделал в прошлом. Однако сей образ жизни помог постичь всю глубину моего чувства, поскольку ничто не приносило мне облегчения. Вот почему, любимая, должен тебе напомнить, что когда-то увянет цветок твоей молодости, твою нежную кожу избороздят морщины, глаза поблекнут, волосы покроет седина, а из твоего алого рта выпадут зубы. И тогда ты, может быть, пожалеешь о том, что принесла в жертву своим политическим амбициям эту любовь. Ведь я уверен, что ты меня любишь, и до сих пор не могу сомневаться в искренности твоих клятв. Если бы это было не так, в мире все утратило бы для меня смысл. Итак, я могу лишь сказать, что ты любила меня прежде и продолжаешь любить сейчас.

В минуты надежды я размышляю, что значило на самом деле и именно для меня то, что я прислушался к твоим лживым обещаниям, и дабы избежать потери всего своего имущества и даже жизни, покинул Рим. Я никогда бы не уехал, если бы ты не пообещала приехать затем ко мне в Александрию, где мы вместе должны были остаться на зиму. Не одна из высокопоставленных римлянок предпринимала до тебя подобное путешествие в Египет без мужа, и, насколько мне известно, моральные устои Рима от этого не пошатнулись. С открытием судоходного сезона ты могла бы вернуться к себе, но сначала провели бы вместе несколько месяцев, о моя Туллия!

Да только вместо этого мои тело и душа подверглись истощающим страданиям. Поначалу я путешествовал, но вскоре утомился от начертания твоего имени и символа твоей любви на памятниках старины и колоннах древних храмов. В отчаянии я дал согласие пройти посвящение в таинства Изиды, но поскольку со времени той незабвенной ночи, когда мы вместе с тобой принесли клятву на верность Дионисию в его храме в Бэ, я постарел и очерствел, то отнюдь не испытал в этот раз прежнего экстаза. Мне никак не удавалось поверить этим жрецам с наголо обритыми головами. После церемониала осталась лишь мысль о том, что я заплатил слишком дорогую цену за малозначащие познания.

Сегодня праздник Пасхи, и я пишу тебе из форта Антонии, находящегося внутри святого города Иерусалима. Со мной случилось нечто, о чем я даже не мог догадываться и чему до сих пор не могу дать определения. О Туллия, я нахожусь в полном смятении и пишу тебе в надежде объяснить самому себе произошедшее.

Я более не испытываю предосудительного отношения к предсказаниям и, быть может, никогда его не испытывал, даже если иногда говорил или писал об этом. Сейчас я полностью уверен, что решение предпринять это путешествие принадлежало отнюдь не мне, и если бы я даже захотел, то все равно ничего бы не смог изменить. До сих пор не могу понять, какие силы руководили мной! Расскажу все по порядку.

Мы остановились на том, что я собирался на базаре в Яффе нанять осла; это я и предпринял, несмотря на обилие других предложений, обещавших мне куда более легкое путешествие. Итак, я без промедления покинул побережье, присоединившись к последним паломникам, которые направлялись в Иерусалим. Мой осел оказался кротким и хорошо выдрессированным животным: за время всего путешествия не доставил мне никаких хлопот; похоже он столько раз проходил путь от Яффы до Иерусалима и от Иерусалима до Яффы, что прекрасно знал каждый колодец, каждую стоянку, каждую деревню и каждый постоялый двор. Думаю, более подходящего проводника мне было не сыскать, а животное, в свою очередь, похоже, испытывало ко мне наилучшие чувства, поскольку я ни разу не сел на него верхом, даже на крутых спусках, ограничиваясь тем, что шагал рядом с ним.

От Яффы до Иерусалима оставалось всего лишь два перехода, однако предполагалось, что путешествие по гористой местности будет более утомительным, чем по ровной дороге. Но ничего подобного: Иудея – это великолепное по красоте место, полное садов, проходить по таким краям доставляет сущее наслаждение. Миндальные деревья в долинах уже отцвели, однако в ландах на протяжении всего пути вдоль дороги растет множество красивых цветов. Я чувствовал себя отдохнувшим и словно помолодевшим, настолько было приятно шагать, как во времена молодости, когда я увлекался спортивными дисциплинами.

Итак, благодаря своему образованию и чувству осторожности, которое я обрел за время своей беспокойной жизни, я научился не придавать чрезмерного значения внешним формам. Я предпочитаю не выделяться из массы ни одеждой, ни манерой поведения. Я предпочитаю обходиться без прислуги и без глашатаев, которые сообщали бы о моем приближении, и когда по дороге на лошадях проносились важные господа, подгонявшие свои экипажи и рабов, я со своим ослом смиренно останавливался на обочине. Мне больше нравилось наблюдать за исполненными смысла движениями ушей осла, когда он поглядывал в мою сторону, чем разговаривать с важными господами, которые иногда останавливались, чтобы поприветствовать меня и предложить продолжить путь вместе с ними.