После того как в нескончаемо-длинных коридорах, куда выходили бесчисленные двери с похожими одна на другую табличками, затихали людские голоса и в огромном многоэтажном здании устанавливалась тишина, Скачков любил еще какое-то время посидеть у себя за рабочим столом. В тишине ему хорошо думалось и легко писалось. Бывало, за какой-нибудь час делалось больше, чем за весь день, нашпигованный телефонными звонками, заседаниями, разговорами с посетителями, всевозможными уточнениями, уяснениями, одним словом, той однобразно-беспорядочной суетней, какой хватает во всяком солидном учреждении.

В этот же вечер Скачков хотя и остался, по обыкновению, но ни о чем не думал и ничего не писал. Настроение у него было какое-то неопределенное, какое бывает у человека, который один груз сбросил с плеч, а другой не успел положить на те же плечи. Выдвинув ящики стола, он сидел на прочном, ни разу не скрипнувшем стуле и просматривал черновики, копии давно забытых справок, отчетов, проектов постановлений и решений — их скопилось немало, прочитывал заголовки, надеясь, что вдруг попадется какая-нибудь нужная бумага, рвал пожелтевшие от долгого лежания листы на узкие полоски и бросал их в мусорную корзину. Он перерыл все ящики, ни ничего такого, на чем задержался бы взгляд, так и не обнаружил. Все было пустое, мелкое.

Мусорная корзина наполнилась до краев. От сухой бумажной пыли начало першить в горле. Скачков встал, размял затекшие ноги, заглянул в шкаф для одежды, где у него всегда стояли бутылки с минеральной водой. Воды не было. Скачков отпил несколько глотков из графина, который стоял на столике в углу кабинета. Вода была теплая и отдавала плесенью.

Теперь можно было и идти. В дверях остановился, прощальным взглядом окинул кабинет с большим окном, полузакрытым тяжелыми зелеными шторами, с телефонами на низкой приставке за столом. Увидев радиоприемник, удивленно подумал, что ни разу не включал его. А потом тихо, чтобы не нарушать чуткой, уже устоявшейся тишины, запер двери, щелкнув замком. Ключ сунул было в карман, но тут же подумал, что надо не забыть сдать его вахтеру, и понес, выставив вперед, на указательном пальце. И в тот момент, когда Скачков хотел свернуть на ведущую вниз лестницу, вдруг раздался гулкий, частый топот и послышался, как показалось, взволнованный оклик:

— Валерий Михайлович! Валерий Михайлович!

Алесич стащил кирзачи, снял куртку с прожженной полой, кинул ее на тумбочку. Брезентовые брюки в жирных пятнах и зеленых полосах от травы повесил на спинку кровати в ногах. И сразу — как с разбега — нырнул под колючее одеяло с головой, лишь бы не слышать товарищей, которые не могли угомониться, рассказывали анекдоты, всякие забавные случаи, смеялись простуженными голосами.

Его охватила какая-то вялая теплынь. Веки отяжелели. Голоса звучали глухо, будто через стену или сквозь толщу воды. «Конечно, я давно бы спал, если бы не эта болтовня», — зашевелилось где-то в глубине сознания. Прислушался. Кругом тихо. Сердце сжалось от непонятного беспокойства. Лоб мокрый, как у больного. В глазах желтые круги, цветные пятна, все плывет, мельтешит… И чтобы избавиться от этой метелицы, он открывает глаза.

В палате темно. Блекло светлеют окна. Кто-то смачно посвистывает носом во сне. Может, из-за этого посвиста он и проснулся?

«Неужели снова бессонница?» — с ужасом думает Алесич.

Он не спал уже несколько ночей подряд. Лежал, страдал от бессонницы и еще больше от бессилия перед ней. Правда, под утро, перед самым подъемом, сон сводил его веки — усталость все же брала свое, — но выспаться не оставалось времени.