На оперативном совещании речь шла о серии квартирных краж. Точнее, о трех кражах, совершенных неизвестными лицами в жилищном кооперативе «Медик». Все произошло в течение одной недели, причем замки открывались не отмычками, а хорошо подобранными ключами. Грабители входили в квартиры как к себе домой.

Необходимо отметить, что один из пострадавших, профессор Озадовский, известный в городе психиатр, жил бобылем и практически все свое время проводил на кафедре, которой заведовал на протяжении доброй четверти века. А двое других были женаты, но детей в их семьях не было, поэтому в дневное время их квартиры были пусты.

Вот, пожалуй, и все, чем располагало следствие, если не считать того, что жена одного из пострадавших, стоматолога Задереева, кстати, тоже работающего в психиатрической больнице, находилась на специализации в Москве, а соседка, чья квартира расположена на одной лестничной площадке с уже упомянутым стоматологом, в момент ограбления была на рынке. Ей дали отгул за ночное дежурство в аптеке. Кроме того, из трех ограблений было заявлено только два.

Вот тогда начальник уголовного розыска подполковник Шрамко, ведущий совещание, и рубанул воздух ладонью, дескать, в отношении преступников установка прежняя: искать и карать, несмотря на трудности в стране. И этот резкий, несвойственный ему жест, и жестко-осуждающий тон фразы, после которой неожиданно возникла пауза, как бы обращали к одному-единственному выводу: да, правильно, людей надо принимать такими, какие они есть, и ничего за них не додумывать, но это в быту, а в угрозыске…

Инспектора Климова заинтересовал стоматолог. Тот даже дверной замок после ограбления не поменял. И это настораживало. Климов узнал об ограблении его квартиры случайно, из телефонного разговора с главврачом психбольницы. Тот интересовался ходом следствия. Должно быть, по просьбе Озадовского. Из этого же разговора Климов узнал, что Задереев организовал стоматологический кооператив «Дантист». Прикидывая так и этак, почему новоиспеченный кооператор не стал звонить во все колокола и сообщать в милицию об ограблении своей квартиры, Шрамко, продолжая совещание, высказал мысль, что, возможно, умолчание связано с тем, что люди стали зажиточней, многие научились пускать деньги в оборот. Да иначе и быть не может: кто присматривается к экономике и социальным проблемам, от того не ускользнет сущность явлений, происходящих в обществе. Перестройка побудила к действиям, и кое-кого не к тем, какие нужны честным гражданам. Шрамко имел в виду угонщиков, домушников и шулеров, чья активность уже стала притчей во языцех.

Елена Остафийчук выскочила замуж на спор, дабы даром, как она тогда считала, заиметь туфли на шпильках. Пари она выиграла, туфли с подружек слупила, но счастье, замешенное на обмане, недолговечно по своей сути. Не говоря уже о том, что оно порочно. Рано или поздно ложь выходит наружу. Тайное сквозит в наших поступках, изменяет выражение глаз и даже интонацию, с какой мы говорим, когда не знаем за собой греха. Да, в юности так хочется пройтись в фате, сплясать на собственной, самой чудесной свадьбе, урвать покрасивее парня. Выйти замуж. Слово-то какое благозвучное: замужество! Но ребенка она не хотела. Ей гораздо интересней было ублажать себя и ни о чем не думать. Муж окончил Суриковский институт, считался живописцем, но картин его не покупали. Жить на его скромный заработок становилось все труднее, и она возненавидела искусство. Потом позволила себе роман с Володькой Оболенцевым — давним приятелем своего мужа. Тот был добрым циником, умел и любил тратить деньги, страстно обещал жениться и постоянно намекал на свои связи с миром торгашей. Жениться он, конечно, не рискнул, а познакомить кое с кем из деловых людей счел своим долгом. У Валентина Легостаева, ее мужа, сразу же приобрели с десятка два картин для строившегося в городе Дворца культуры, но там она их никогда не видела. Получив поддержку от отцов города, муж сутками простаивал возле мольберта, но, неожиданно узнав, что у его жены есть тайная любовь, порезал все холсты, переломал подрамники и кисти и вскоре совсем обнищал. Жизнь превратилась в ад. Скандалы, драки, ползание на коленях, клятвенные обещания понять, простить, не помнить зла… Через тринадцать лет после замужества родился Игорь. К тому времени Елена Легостаева разменяла четвертый десяток. С рождением сына в доме появился лад. Игрушки, пеленки, молочная кухня. Мужа было просто не узнать. Он уже больше не халтурил, не писал портреты передовиков, о выпивке и слышать не желал. Дружков своих отвадил, снова начал выставляться. Изредка, но начал. Денег это, правда, не прибавило, но его приняли в Союз художников. Толклись возле его картин, прицокивали языками, говорили что-то лестное по поводу его таланта и его очаровательной жены. Покрутились, пошумели, пощелкали фотоаппаратами, оставили на память о себе коробку леденцов… и с тех пор она окончательно уверилась, что жизнь ее разбита. Муж нелюбимый и к тому же как мужчина… «Знаете, — покаянно теребя в руке платок, призналась Легостаева, — многие женщины бывают счастливы уже одним тем, что вызывают восхищение и замешательство в кругу мужчин. Это их удерживает от интима. Но я, к сожалению, была иной».

Может, и не все в ее словах было понятно Климову, но все же кое-какие откровения помогли ему уяснить, что девушка становится женщиной не тогда, когда выходит замуж или рожает ребенка, она становится ею в полной мере, лишь полюбив мужское тело, без которого ей не прожить, — слепо, безрассудно, ненасытно. Оказывается, Климов еще многого не понимал, как не понимал и того, что втайне каждая женщина знает, что самая большая радость — это заставить мужчину помучиться. Из-за нее, разумеется. Но это в идеале. А нет, так из-за чего-нибудь другого, только помучиться. Ответная реакция на боль, испытанную в родах? Память крови, обусловленная опытом веков?

Как бы там ни было, но спустя десять лет после рождения сына Елена Константиновна сумела убедить своего мужа, что он не человек, а слякоть. Неудачник. В полном смысле слова. И тот не выдержал. В каждом нормальном мужчине возникнет протест против женщины, которой наплевать на святость его чувств, на жизнь его души. Предварительно собрав и уничтожив все, что он успел создать за свою жизнь, отец Игоря покончил с собой в мастерской, открыв газ. Случайно уцелело несколько пейзажей. Недавно, говорят, прошел аукцион в Москве, и все работы Легостаева попали за границу. Русский авангард. Пейзажи были старые, студенческой поры. Но самое страшное, как теперь оценивала свое прошлое Елена Константиновна, заключалось в ее полной глухоте и слепоте, в исключительной занятости собой, а ведь подрастающий сын уже начал все понимать, мало того, ему все время приходилось быть громоотводом в атмосфере любви-ненависти.

Климов слушал запоздалую исповедь и чувствовал, что в каждом слове, обращенном к нему, прорывалась такая жгучая надежда на прощение, что для него ничего не оставалось, как сочувственно кивать. Былое намертво скипелось в ней и камнем легло на душу.

— Сын с вами проживал?