Вообще-то английский у меня не очень. Нет, не то чтобы я не мог связать, там, пару — тройку слов — читаю неплохо, говорю, правда, в десять раз медленнее, но так ведь и спешить мне в этом плане приходится крайне редко. Английский я учил еще в школе, но, поскольку это была школа японская и учителя были японцы, особого изучения, собственно, и не происходило. Так, баловство одно, бесконечное прослушивание Битлов и «Карпентерс» и коверканье красивых, в общем-то, и ни в чем не виноватых заморских слов. Да и дома в моем детстве — отрочестве всегда вертелись одни сплошные русские, итальянцы, немцы и французы — всё друзья и знакомые отца, так что когда им надо было друг с другом о чем-то договориться или же не согласиться друг с другом (среди тщеславных гуманитариев, как известно, последнее происходит гораздо чаше первого), то они переходили на якобы всем известный английский, но такой корявый, что от моего убогого школьного он отличался слабо. Потом был университет, где на юридическом я под весьма навязчивым давлением папаши — слависта и славянофила — в качестве основного иностранного выбрал русский, а на английский ходил всего раз в неделю. Но язык этот в наши дни такой, что хочешь не хочешь, а выучишь кое-чего из него все равно — не денешься, в общем, от английского никуда.

Орлы же наши из англоязычного отдела особыми познаниями в нем не блещут — с чего им, собственно говоря, блистать, если большинство из них живого американца или канадца в глаза не видели. Не в том плане, что им только с трупами приходится дело иметь, — как раз наоборот: у них по полтора летальных дела в год, не то что у нас, по русской линии. А в том смысле, что всю жизнь их языку обучали только японские сэнсэи, для которых варварское отношение к произношению английских слов является нормой, которую они не только сами изо дня в день претворяют в жизнь на утомительных, бесконечных уроках, но и с большим успехом вколачивают в мозги и рты своих подопечных. Поэтому когда в их отделе возникает какая-нибудь серьезная лингвистическая проблема, требующая неотложного решения, они начинают ходить по другим отделам, включая наш, и побираться: может, кто случайно им закавыку языковую решить поможет — в виде подачки и милостыни, Поскольку работы у них мало — не сравнить ни с нашей нагрузочкой, ни с теми объемами, которые переваривают ребята из китайского и корейского отделов, — вопросами излишними нас они достают редко, только когда уж совсем приспичит. Потому, когда у меня за левым плечом возник Симадзаки из этого самого англоязычного отдела, я хоть и отреагировал, но сразу понял, что у них случилось что-то посерьезнее американского матросика, упавшего по пьяни за борт грозного авианосца «Китти Хоук», ежегодно навещающего наш славный порт Отару. Поведение Симадзаки предугадать было нетрудно: парень он молодой — в прошлом году они всем отделом его тридцатилетие справляли (ни одного человека из других отделов не пригласили, сволочи! Но не очень-то и хотелось…), поэтому непременно сейчас будет подлизываться, лебезить и заикаться.

— Минамото-сан, — предсказуемо подобострастно пробормотал Симадзаки.

Я не торопясь оторвал глаза от той жуткой писанины, над которой сидел уже третий час по просьбе коварного Нисио, и медленно, в три приема, повернул голову в его направлении:

— Чего вам? — Я этих молодых да ранних не балую, особенно из англоязычного отдела.

У меня всегда так: обозлишься заочно на человека, приготовишься при встрече высказать ему все, что про него думаешь, а столкнешься лицом к лицу — вся злость куда-то девается, начинаешь перед ним лебезить и кокетничать, глаза отводить, заикаться и подергиваться. При этом в глубине души терзаешься этой своей мягкотелостью, но ничего поделать не можешь. Сколько раз в жизни я страдал от этих внезапных приступов всепрощения и великодушия, однако, чего с собой ни делал, избавиться от них никак не удается. Так уж, видно, я дурно воспитан своими интеллигентными родителями, которых, в свою очередь, такими же воспитали не менее интеллигентные бабки и дедки. И по спрессовавшейся за долгие годы моей сознательной жизни в неколебимый монолит моей этической традиции я не стал тыкать Соме в нос его пасквиль на российскую словесность и не кинулся выговаривать ему за безобразное владение тем слоем русского языка, которым в его профессии овладевать следует в первую очередь. Вместо этого я задал ему пресный и отдающий чем-то альковно — неприличным вопрос:

— Ваша машина или моя?

— Э — э—э… — замялся в нерешительности Сома, и его полупрозрачные на ярком весеннем солнце уши зарозовели двумя развернувшимися от обильного тепла розочками. — Это ваша машина. А там — моя…

— Я не в том смысле, сержант. Я в том смысле, на чьей машине мы на место поедем?

— Лучше на моей. Вашу, господин майор, оставим здесь, ведь все равно вам в порт возвращаться.