Роберт Баррайс, которого ласково называла Бобом сначала мать, а потом и все, кто его любил и ненавидел, целовал и проклинал, обожал и боялся, в четыре года был на редкость миловидным, даже красивым ребенком. Белокурые локоны с шелковистым отливом струились до плеч, огромные голубые глаза отражали всю глубину чистейшей детской невинности. Тетя Эллен, у которой он охотнее всего сидел на коленях, нашла верные слова. «Сущий ангел! – восклицала она и целовала Боба в глаза. – Господи, чистый ангел!» То, что его маленькие ручонки цеплялись при этом за ее грудь, она считала естественной тягой к игре.

В шесть лет Боб выколол глаза четырем цыплятам. Он тогда гостил в имении своего дяди Германа и для ослепления цыплят воспользовался ржавой проволокой. Дядя Герман, пытаясь усовестить его, живописал страдания цыплят, и Боб заплакал.

Восьмой год его жизни был омрачен смертью отца. Ганс Баррайс, фабрикант, распоряжавшийся тремя тысячами рабочих и служащих, лучший стрелок Вреденхаузена, основатель Союза кавалеристов, покровитель футбольной команды, активный член певческой капеллы «Полигимниа-99» и член наблюдательных советов семнадцати акционерных обществ, попал под машину во дворе собственной фабрики. Произошло это элементарно просто: грузовик подал назад, и Ганс Баррайс попал под левое сдвоенное колесо, поскольку оказался в мертвой зоне зеркала заднего вида. Боб не плакал у могилы, но его странно поблескивающие глаза все принимали за неподдельную скорбь. «Бедный мальчик окаменел от горя», – взволнованно шептала тетя Эллен. «Вы только посмотрите, как стойко он держится!». Вечером того же дня, сделавшего Боба полусиротой, в широком коридоре на первом этаже виллы Баррайсов он бросил острый кухонный нож в горничную Тиллу Будде. Запуганная горничная молчала, так как Боб предупредил ее: «Посмей только рассказать об этом маме… я-то знаю, что ты лежала с папой в постели, когда мама уезжала».

Когда Бобу исполнилось десять лет, своим любимым видом спорта он избрал подсматривание в замочные скважины. Особенно его привлекала ванная комната для прислуги. Здесь он торчал почти каждое утро, а если удавалось незаметно улизнуть от взрослых, то и вечерами, особенно когда умывалась, принимала ванну и делала кое-что еще новая горничная Марго Хаберль, тем более что с его наблюдательного поста в поле зрения прежде всего попадал унитаз. Марго застигла его как-то за этими наблюдениями, или, вернее, Боб дал себя застигнуть. Она втащила его в ванную, заперла ее и захихикала с булькающими нотками в голосе, которые Бобу потом доводилось слышать еще не раз: «А молодой господин рано начинает! Как же это так?» Боб ничего не ответил и лишь ощупывал новый открывшийся ему мир. Этот эпизод запомнился ему надолго.

В двенадцать лет он катался на коньках на полузамерзшем пруду, провалился под лед и утонул бы как кутенок, если бы его школьный товарищ Гельмут Хансен, рискуя собственной жизнью, не спас его в последний момент. Дядя Теодор Хаферкамп, брат матери Боба, ставший после смерти шефа фирмы новым управляющим Баррайсов, наградил Гельмута Хансена позолоченными часами и десятью марками наличными. С этих пор Гельмут был единственным мальчиком из «низкого сословия», которому разрешалось играть с Бобам.

Найти Гастона Брилье не составило труда.

Боб воспользовался временем, когда Гельмут Хансен завтракал, чтобы разработать план, как избавиться от назойливого свидетеля. Он простой человек, размышлял Боб. Крестьянин. Живет себе высоко в горах и добывает хлеб свой насущный, сражаясь с ветром, морозом, дождем и солнцем, и так всю жизнь. Для него несколько тысяч франков будут раем на земле. Пригоршней денег можно перестроить целый мир… Люди меняют свою мораль и поджаривают свою совесть на золотых сковородках. Зрячие хватаются за белый посох для слепых, хорошо слышащие остаются глухими, мыслящие превращаются в лепечущих несмышленышей. Вопрос упирается только в величину суммы. Ради денег уничтожаются народы и проповедуется христианство, честолюбцы становятся политиками, а добропорядочные матери тайными проститутками, заключаются сделки с врагами и проклинаются войны, которые финансируются. Тот, у кого есть деньги, может позолотить Маттерхорн

[1]

или выкрасить в красный цвет Тихий океан, может посадить елки на Гавайях и написать розовым дымом на небе: «Зачем нужны ноги? – Чтобы раздвигать их…» Что против денег маленький, бедный, старый крестьянин из Лудона во французских Приморских Альпах? Несколько тысяч франков достаточно, чтобы утопить его последние годы жизни в красном вине. Что можно хотеть, если имя тебе Гастон Брилье? Всегда теплое небо над головой, даже если идет ледяной дождь; бочонок, полный вина, которое никогда не кончается; теплый, душистый белый хлеб, всегда свежий; гора сыра; плетеные корзины, из которых просачивается вода, наполненные лучшими устрицами… Проклятье, и все это за какие-то полчаса в морозную мартовскую ночь, за жалкие сведения о человеке, который оказался слишком труслив, чтобы спасти своего друга из горящего автомобиля, и оставил его зажариваться. Все это за то, чтобы человек преступил мораль, проглотил свое возмущение, подавил в себе подозрение, что был свидетелем большой подлости. Сколько тебе лет, Гастон? Уже шестьдесят девять? В следующем году будет семьдесят. Старик. Гном, высушенный горными ветрами. Человек, который с каждым днем приближается к могиле и в один прекрасный день действительно будет лежать в грубо сколоченном ящике, не успев по-настоящему пожить. Нужно ли все это, Гастон? Мой Бог, сколько ты всего пропустил на этой проклятой земле? Даже досыта не наедался ты к шестидесяти девяти годам… Хотя нет, три раза – ровно три раза: на собственной свадьбе, на поминках лудонского бургомистра, горбатого Марселя Пуатье, а в третий раз – на крестинах маленькой Жанетты, дочери арендатора «Ротонды», загородного имения, в котором Гастон, подрабатывая, ухаживал за садом. Трижды сыт за шестьдесят девять лет! Разве это жизнь, эй? А теперь нужно всего лишь закрыть глаза и рот, разжевать и проглотить свою совесть, и можно, подобно пловцу, прыгнуть вместо холодной воды в озеро, полное денег.

Боб Баррайс был убежден, что Гастон думал именно так, как он себе мысленно представил беседу. В то время как Гельмут Хансен углубился в великолепный завтрак, разбивал яйцо и украшал свой тост трубочкой из ветчины, Боб развил активную деятельность. Он нанял небольшой автомобиль, «фиат», обладающий хорошей проходимостью в горах; потом поднялся наверх, в свой номер, чтобы проведать Пию Коккони, стоявшую под душем и испустившую при виде Боба радостный вопль.

– Иди скорей ко мне, скорее, скорее! – взвизгнула она. – Как приятно покалывает, щекочет кожу. У меня никогда не было таких ощущений, как сегодня утром. Я сошла с ума, я действительно совершенно сошла с ума… Ты нужен мне, любимый… Я не знаю, что я сделаю, если ты сейчас не придешь ко мне. – Она протянула обе руки и согнула пальцы в коготки. Горячая брызжущая струя разбивалась о ее гибкое, будто отлитое из светлой бронзы тело. – Я сейчас выбегу, как есть, на балкон и закричу! Побегу по лестнице вниз, в холл! Боб… я хочу тебя под этими возбуждающими горячими струями. Боб!

Она высунула голову. В ее черных глазах играли бесенята. Боб Баррайс просунул руку мимо нее в душевую кабину, выключил воду и вытер платком замоченный рукав своего костюма цвета розового дерева. Пия Коккони осталась стоять под душем. С ее гладкого, полированного тела стекали жемчужные капли воды, от разгоряченного тела шел пар.