Когда Нина перешла в четвертый класс (с похвальной грамотой за успехи в учебе и активное участие в общественной жизни), почти одновременно сделала два равных по значимости открытия. Во-первых, если бы мама не встретила папу, то она никогда бы не родилась. Во-вторых, и сама Нина, и ее родные и близкие — не такие, как все. И, несмотря на внешнюю добропорядочность, ум, красоту, доброту и другие бесценные качества, есть в них что-то тайное и, видимо, постыдное, что нужно тщательно скрывать.

Оба открытия несколько запоздали, но нужно учитывать, что Нина аналитическим складом ума не обладала, наблюдательностью не отличалась, а в безмятежной жизни, обласканной теплом и заботой многочисленных родственников, не оставалось места для сомнений, исканий и прочей исследовательской деятельности.

Второе открытие (по поводу неполноценности) пришло в то длинное жаркое лето, когда тетя Леля искала работу. Ее квартира была центром вселенной. В ней жизнь бурлила, кипела и выплескивалась через край. Когда Нину привозили на каникулы, она, едва успев прижаться к атласным щекам бабушек и вдохнуть любимый запах старой квартиры, тут же бросалась к двери напротив. На нетерпеливые и требовательные трели звонка выбегали все, от мала до велика, и начинались поцелуи, объятия, радостные возгласы.

Как всегда, из квартирных глубин раздавался голос дяди Миши: «Кто там пришел?» — и ему в ответ летели ликующие крики: «Нинка приехала!» Дядя Миша по такому случаю временно покидал свои диван и телевизор и, нашарив тапочки, присоединялся к всенародному гулянью в длинном коридоре. Его терпение было безграничным, потому что июнь, июль и август, а иногда и половина января были наполнены постоянными курсированиями Нины туда-сюда, и именно дядю Мишу ее настойчивые звонки чаще всего сгоняли с вышеупомянутого дивана. Неизменно чуть сонный, он безропотно открывал дверь и, пробормотав: «А, Нинка, это ты», опять укладывался на свое излюбленное место.

Несмотря на то что он был на три года младше Лели (что по тем временам случалось крайне редко), в отличие от жены все свободное от работы время посвящал отдыху. Лежа на диване, покрытом зеленым ковром, спускавшимся со стены, читал «Правду» и «Вечерний Киев», смотрел футбольные матчи и тайно слушал запрещенный «Голос Америки». Правда, имел полное право и на работу не ходить, потому что в шестнадцать лет вернулся с фронта инвалидом. У него было серьезное ранение в голову, после которого остался дефект височной кости, и было видно, что за ухом, под туго натянутой и постоянно пульсирующей кожей, есть мягкая, ничем не защищенная впадина.

Они не могли не встретиться, потому что выросли в одном дворе. Семья Оли жила в бельэтаже кирпичного дома, а Димкина — во флигеле, прилепившемся к стене соседнего, углового. Флигель стоял на том самом месте, где через много лет скучала в беседке Нина. В детстве Оля и Димка были хорошо знакомы, но подружиться не успели в силу того, что их пути почти не пересекались, и каждый воспитывался под чутким руководством своих близких.

Оля запомнила довоенного Димку — толстого и важного увальня, ежедневно совершавшего моцион с бабушкой или тетей. Одного его гулять не отпускали, опасаясь влияния улицы. Каждый год в конце мая увозили в Пущу-Водицу, на дачу, где бабушка и дедушка отпаивали ребенка козьим молоком и воспитывали хорошие манеры. В августе эстафету принимали его родители — Григорий и Рахиль. Они надевали белоснежные одежды: отец — чесучовый костюм и панаму, а мать — полотняное платье и маленькую шляпку, тесно надвинутую на лоб, и отбывали на юг, к Черному морю, прихватив с собой огромные чемоданы и Димку. К осени возвращались, и вечерами из флигеля звучала музыка Шопена, Листа, Бетховена. Рахиль была прекрасной пианисткой, но из-за болезни сердца не могла давать концерты или преподавать.

А Олечку в это время воспитывали дома. На одного ребенка приходилось шесть взрослых: дед Иешуа, бабушка Сося-Хая, мама Елизавета, папа Борис и две тетки — Ревекка и Берта. Результатом интенсивной опеки стало то, что Оля напрочь отказывалась от еды и, будучи натурой независимой и свободолюбивой, при каждом удобном случае убегала со двора на улицу. Взрослые, вообразив, что ребенок умирает от голода, приглашали на консультации лучших педиатров, но те только руками разводили, не находя никакой патологии у подвижной и худенькой Оли. Лишь один врач, убеленный сединами, умудренный опытом и утомленный родительскими волнениями, предложил оставить девочку в покое и не кормить, пока сама не попросит. Но к таким жестоким мерам домочадцы готовы не были. Прежде всех не выдерживал дед Иешуа: он бегал за внучкой по всему Боричеву Току с блюдцем, на котором лежали то куриное крылышко, то паштет из печени.

Традиции в Олиной семье были прочными, устоявшимися и выверенными на протяжении десятилетий. Дед Иешуа до революции работал ювелирных дел мастером на фабрике Маршака. Неподкупная честность и мудрость сделали его негласным третейским судьей в среде евреев, населявших многочисленные улицы и переулки Подола. Этот район Киева, полого спускавшийся к Днепру, был единственным местом, где можно было жить по законам черты оседлости. Наверх, в аристократический Печерск, их не пускали. Но поселиться в бедном районе уже само по себе было большой удачей: в основном евреи жили в небольших местечках. Тем смельчакам, которые, не имея вида на жительство, пытались обосноваться в городе и вырваться из местечковой нищеты, грозили полицейские облавы и насильственное выдворение. Их детей весьма неохотно принимали в гимназии, а уж мечтать о поступлении в университет могли лишь самые талантливые одиночки. Даже преодолев процентную норму ценой невероятных усилий, они не могли на равных влиться в дружную студенческую семью. Единицам удавалось стать врачом или инженером. Остальные работали мастеровыми: портными, часовщиками, сапожниками, белошвейками.

Дед Иешуа был искусным ювелиром, мог платить за большую квартиру в хорошем доме. Дом вела властной рукой Сося-Хая, что при ее хрупком сложении и маленьком росте было удивительно. Тем более что Иешуа не позволял ей делать черную работу и очень сердился, когда от ее рук пахло кухней. Она встречала мужа по вечерам, затянутая в корсет, с тщательно уложенными волосами. Один Бог ведает, как ей это удавалось, ведь в прислугах у нее была не слишком расторопная девушка, недавно приехавшая из села.