Он налил себе еще один стакан красного вина, капнул на стол, чертыхнулся и вытер капли рукавом куртки, что было ему совершенно не свойственно. Он всегда был очень аккуратным, но теперь не имело никакого значения, где останутся пятна: на рукаве серой куртки или на дубовом столе. Ведь вся его жизнь, их общая жизнь была кончена. Он мог бы запросто разогнаться и на полном ходу врезаться в бетонную стену. Освободить всех от своего ненужного присутствия в этом мире. Где-то в глубине души он всегда знал, что именно так и закончится. Он знал, что когда-нибудь потеряет все, но шел на риск.

Он попробовал вспомнить, кем он был до того, как она ворвалась в его жизнь. И не смог. Одинокий, заработавшийся зомби. Что-то в этом роде. Был скуповат и жил скудно. Тоже кого-то искал. До того дня, когда блондинка с конским хвостом влетела в его магазин, ошеломила его своим очарованием, ослепила своей страстью, и не прошло и месяца, как перебралась к нему; эта девушка, которая когда-то, испуганная и плачущая, забралась к нему на колени, которую он хотел защищать, а она, казалось, хотела принадлежать только ему, стать матерью его детей, теперь собиралась отнять у него все, что было.

Веки так тяжело давили на глаза, что только неимоверными усилиями ему удавалось держать их открытыми. Он не мог спать, хотя страшно устал. Больше не мог лежать один на пыльном чердаке, без сна, тоскуя по ее теплому телу. Сон овладевал им, но он продолжал сидеть здесь, за кухонным столом, курил и пил до тех пор, пока не придумал, что делать дальше. Он не мог жить без мальчишек. Мысль о том, что придется просыпаться и вставать и при этом не слышать их веселых голосов, не видеть за завтраком их сонных, радостных мордочек, не чувствовать время от времени их тельца у себя на коленях, пугала его до такой степени, что он едва мог дышать. Все теряло смысл, ему оставалось лишь медленно скатываться в безумие, это он знал наверняка.

Он то погружался в дремоту, то, вздрагивая, просыпался, и на него вновь накатывалось осознание происшедшего. Это был кошмар и, выпив столько, он переставал верить, что это произошло с ним. Покачиваясь, он приподнялся, но ноги были как ватные, он не удержался и упал, ударившись головой об острый угол стола. Он явно был пьян. Почувствовал, как по щеке ползет теплая струйка крови. Это смерть заигрывала с ним. Смерти он не боялся, во всяком случае, боялся меньше той жизни, которая его ожидала. Пульсирующая боль в голове была несравненно более приятной и успокаивающей, чем боль в сердце. Веки слипались, ему хотелось лечь, заснуть и никогда больше не просыпаться. Но зачем же облегчать страданья ей? Пусть искупает вину за всю боль, которую ему причинила. Пусть страдает, пока не будет желать конца своим мученьям так же, как он сейчас.

Посреди ночи Михел тихонько потряс меня и сонно пробормотал, что звонит телефон. Я застонала и зарыла голову глубже в подушку, надеясь, что телефон замолчит, но постепенно до меня стало доходить, что звонок посреди ночи может означать, что произошло что-то страшное. Я включила ночник и посмотрела на будильник. Было три часа. Телефон замолчал. Михел сказал, что надо спать дальше. Это или какой-нибудь псих, или ошиблись номером.

И в этот самый момент телефон зазвонил опять. Звонок казался громче и звучал настойчиво, как сирена. У свекрови что-то с сердцем. Выкидыш у сестры. Я выпрыгнула из постели, накинула халат и побежала вниз, голый Михел несся следом за мной. Телефон на диване яростно разрывался. Сердце у меня стучало. Я подняла трубку, глядя на Михела, который, как бы защищаясь, прикрывался руками.

На другой стороне провода были слышны крики и сильный шум. Какой-то мужчина в панике кричал: «Патриция!» Я слышала шаги и тяжелое, сдавленное, с высоким присвистом дыханье запыхавшегося человека, хватающего ртом воздух, и низкий шепот.

— Карен! Прости, что разбудила…