6 ноября 1817 года умерла принцесса Шарлотта, единственная дочь принца-регента и наследница Английской короны. Едва ли ее жизнь была счастливой. Импульсивная, капризная и страстная по натуре, она всегда стремилась к свободе, но так ее и не обрела. Детство ее прошло на фоне бурных семейных сцен. Еще в раннем возрасте ее отлучили от пользующейся дурной репутацией, эксцентричной матери и передали на попечение пользующегося не менее дурной репутацией, самовлюбленного отца. Когда ей исполнилось семнадцать, отец решил выдать ее замуж за принца Оранского; она было согласилась, но внезапно влюбилась в принца Августа Прусского и решила разорвать помолвку. Это была уже не первая ее влюбленность, до этого принцесса тайно переписывалась с капитаном Гессом. Принц Август к тому времени состоял в морганатическом браке, но она об этом не знала, а он не спешил рассказывать. В то время как она пыталась разорвать отношения с принцем Оранским — это был июнь 1814 года, — в Лондоне, дабы отпраздновать общую победу, собрались монархи союзных держав. Среди них, в свите русского императора, был молодой и симпатичный принц Леопольд Сакс-Кобургский. Несколько раз он пытался завоевать благосклонность принцессы, но та витала в облаках и не обращала на него особого внимания. Месяц спустя, внезапно узнав о тайных свиданиях дочери с принцем Августом, на сцене внезапно возникает принц-регент и, распустив всю ее свиту, заключает принцессу в Виндзорском Парке. «О Боже, дай мне терпение!» — воскликнула она, рухнув в волнении на колени; но потом вскочила, выбежала черным ходом на улицу, поймала проходящий кеб и уехала в Бейсвотер к матери. Ее выследили, захватили, и в конце концов, поддавшись на уговоры дядей, герцогов Йоркского и Суссекского, Брогамского и епископа Солсберийского, в 2 часа утра она вернулась в Калтрон Хаус. Принцессу заточили в Виндзоре, и о принце Оранском не было больше никаких известий. Принц Август тоже исчез. Путь для принца Леопольда Сакс-Кобургского оказался свободен.

Принц этот был достаточно умен и постоянно увивался около регента, старался произвести впечатление на министров и сдружился с другим дядей принцессы, герцогом Кентским. Воспользовавшись покровительством герцога, он начал встречаться с принцессой, которая заявила, что нашла в нем свое счастье. Когда после Ватерлоо он оказался в Париже, адъютант герцога постоянно доставлял письма через Ла-Манш. В январе 1816 года принца пригласили в Англию, а в мае состоялось бракосочетание.

Характер принца Леопольда до странности не совпадал с характером его жены. Младший сын немецкого князя, двадцати шести лет от роду; успел проявить себя в войне с Наполеоном; показал выдающиеся дипломатические способности на Венском конгрессе; а теперь попробовал себя на поприще укрощения строптивой принцессы. Холодный и сдержанный в манерах, собранный в речи, осторожный в действиях, он очень скоро совладал с этим диким, пылким, но благородным созданием. Со многим в ее характере он так и не смог смириться. Она любила насмешки, топала ногами, истерически хохотала; в ней было очень мало самообладания, столь необходимого истинным принцессам; манеры ее были просто ужасны. Вращаясь, как он сам объяснит своей племяннице много лет спустя, в высшем европейском обществе и будучи фактически, как говорят французы, «de la fleur des pois»

Обосновалась королевская чета в Клермонте, близ Эшера. Среди членов свиты был молодой немецкий врач Кристиан Фридрих Стокмар. Он был сыном младшего кобургского судьи; приняв участие в войне в качестве военного врача, он вернулся в родной город и занялся врачебной практикой. Здесь и повстречал принца Леопольда, который был потрясен его способностями. Женившись, принц привез его с собой в Англию в качестве личного врача. Странная судьба ожидала этого юношу; будущее заготовило для него много сюрпризов — много и разных: влияние, власть, загадочность, несчастливость и разбитое сердце. В Клермонте его положение было весьма скромным, но принцесса его обожала, называла «Стоки» и носилась с ним по коридорам. Хотя и тщедушный по сложению и меланхоличный по темпераменту, временами он проявлял жизнерадостность и слыл в Кобурге остряком. Будучи также и добродетельным, он преданно служил королевскому двору. «Мой хозяин, — писал он в своем дневнике, — самый лучший из мужей на всех пяти континентах; и жена дала ему столько любви, что величину ее можно сравнить разве что с национальным долгом Англии». Вскоре он продемонстрировал еще одно замечательное качество — качество, которое придало его осторожной проницательности совершенно новую окраску. Когда весной 1817 года стало известно, что принцесса ждет ребенка, и Стокмару предложили пост ее личного врача, ему хватило мудрости отказаться. Он понимал, что такое назначение вызовет зависть коллег, к советам его вряд ли будут прислушиваться, но, случись что-нибудь, наверняка обвинят во всем иностранного доктора. Однако очень скоро он пришел к выводу, что изнурительная диета и кровопускания, которыми пользовали несчастную принцессу, были ошибкой; он отвел принца в сторонку и попросил передать его мнение английским докторам, но это не помогло. Модное изнурительное лечение продолжалось несколько месяцев. 5 ноября в девять часов вечера, после более чем пятидесяти часов схваток принцесса разрешилась мертвым мальчиком. В полночь силы окончательно покинули ее. Когда Стокмара наконец к ней допустили, он вошел и обнаружил ее при смерти, в то время как доктора потчевали ее вином. Принцесса схватила его за руку и сжала ее. «Они меня напоили», — сказала она. Вскоре он оставил ее и, уже проходя по следующей комнате, услышал громкий крик: «Стоки! Стоки!» Когда он прибежал назад, из горла принцессы вырывались лишь предсмертные хрипы. Она забилась в конвульсиях, затем внезапно вытянулась, и все было кончено.

Ребенку, появившемуся на свет в подобных обстоятельствах, едва ли уделялось много внимания. Будущая судьба его не сулила каких-либо перспектив. За два месяца до этого герцогиня Кларентийская родила дочь. Впрочем, младенец вскорости умер, но было вполне вероятным, что герцогиня снова станет матерью; и так оно и случилось. Герцогиня Кентская была молода, да и герцог был крепок, посему не исключалось скорое появление брата, который перехватил бы слабые надежды на наследство у маленькой принцессы.

Тем не менее, у герцога имелось на этот счет особое мнение: ведь было же пророчество… В любом случае он собирался окрестить девочку Элизабет, именем, приносящим счастье. Это, однако, он решил, не посоветовавшись с регентом, который, стремясь насолить брату, внезапно объявил, что лично явится на крестины, и одновременно сообщил: одним-из крестных отцов будет Российский император Александр I. Когда церемония уже началась и архиепископ Кентерберийский спросил, каким именем крестить ребенка, регент ответил: «Александриной». Тут вмешался герцог и заявил, что допускается добавить еще одно имя. «Ну, конечно, — ответил регент, — Георгина?» «Или Элизабет?» — сказал герцог. Возникла пауза, во время которой архиепископ, с младенцем на руках, тревожно переводил взгляд с одного принца на другого. «Ну хорошо, — сказал наконец регент, — назовите ее в честь матери. Но Александрина должна стоять впереди». Так, к неудовольствию отца, младенца окрестили Александриной-Викторией.

У герцога были и другие поводы для недовольства. Содержание, назначенное ему Палатой Общин, ни в коей мере не решило его финансовых проблем. Члены палаты опасались, что нация не признает его заслуг. Долги продолжали расти. Долгие годы он жил на 7000 фунтов стерлингов в год, но теперь расходы удвоились. Сокращать их дальше было просто некуда; теперь уже не было ни единого слуги в пожалованных ему апартаментах, который хоть на мгновение остался бы без дела. Герцог излил свою печаль в длинном письме к Роберту Оуэну, чьи симпатии имели положительное свойство приносить практическую пользу. «Могу откровенно заявить, — писал он, — что, рассмотрев предмет со всех возможных сторон, я пришел к выводу, что если я собираюсь и дальше жить в Англии, даже так скромно, как сейчас,

Тем временем он решил провести зиму в Сидмуте, «поскольку в эти месяцы года, столь неприятные в Лондоне, — сказал он Оуэну, — герцогине будут полезны теплые морские ванны, а ребенку — морской воздух Девонширского побережья». В декабре состоялся переезд. С наступлением Нового года герцог вспомнил еще одно пророчество. Гадалка предсказала ему, что в 1820 году умрут два члена королевской семьи. Кто же это будет? Он долго рассматривал все варианты: король, совершенно ясно, долго не протянет; да и герцогиня Йоркская смертельно больна. Вероятно, это будут король и герцогиня Йоркская; или, может быть, король и герцог Йоркский; или король и регент. Сам-то он был одним из самых здоровых людей Англии. «Мои братья, — заявил он, — не так сильны, как я. Я веду размеренную жизнь и всех их переживу. Корона достанется мне и моим детям». Потом он вышел на прогулку и промочил ноги, а вернувшись домой, поленился сменить чулки. В результате простудился, началось воспаление легких, и 22 января он уже умирал. По странному стечению обстоятельств, в доме присутствовал молодой доктор Стокмар, двумя годами ранее стоявший у смертного одра принцессы Шарлотты, а теперь наблюдающий агонию герцога Кентского. По совету Стокмара второпях было составлено завещание. Все земное состояние герцога было, скорее, со знаком минус, но важно было, чтобы опекунство над неразумным пока ребенком, чья судьба теперь столь странным образом изменилась, было вверено герцогине. Герцогу едва хватило сил понять документ и подписать его. Спросив, достаточно ли четко получилась подпись, он потерял сознание и на следующее утро испустил дух! Шестью днями позже сбылась вторая половина цыганского пророчества. Долгая, несчастная и бесславная жизнь Георга Третьего, короля Англии, прервалась.