— Я древняя старуха, София, и потому имею право говорить правду. — На удивление юный голосок моей бабушки летел, прыгая по волнам Атлантики. — Мне никто не указ, терять мне нечего, бояться некого, так что пощады не ждите. Мне восемьдесят пять лет, что я думаю, то и говорю, это моя привилегия. А если кому-то мои слова не по нраву, считайте, что я впала в старческое слабоумие.

Моя бабушка Фелисити всегда говорила всем правду, сострадание к ближним ее не очень-то останавливало, но спорить с ней не было сил, я слишком устала и чувствовала себя виноватой, и уж тем более бессмысленно было уточнять, что на самом деле ей не восемьдесят пять, а всего восемьдесят три года. Фелисити звонила мне из своего белого, обшитого вагонкой дома на зеленом пригорке в окрестностях Норвича, штат Коннектикут, дома, где провода к колонкам музыкального центра были заранее проложены под полом, где исполинских размеров холодильник был до отказа набит яркими, безобразными пакетами с едой быстрого приготовления, заманивавшей пониженным содержанием того, сего, пятого, десятого, а я выслушивала ее упреки в тесной квартирке кирпичного дома в Лондоне, в Сохо. Ее голос отзывался эхом в пустых, просторных, с паркетными полами комнатах дорогого, стильного, томящегося одиночеством дома, двери которого она не запирала, окна не занавешивала — их черные квадраты глядели в еще более густую черноту ночи, и кто поручится, что там не затаились убийцы с топором. Мой голос никаким эхом не отзывался здесь, в центре Лондона, комнатки маленькие, заставлены мебелью, на окнах решетки, плотные шторы лишь слегка приглушают шум, который устраивают по ночам голубые, когда выходят из своих голубых баров внизу и перемещаются в клубы для голубых же. Здесь я чувствую себя в куда большей безопасности, чем у Фелисити на ее зеленом пригорке среди стриженых газонов. В квартире подо мной трудится проститутка, она перехватит малейшее проявление сексуальной агрессии, случись ей вдруг прорваться в подъезд; а этажом выше работает дизайнер-график — беспощадная требовательность к себе, дисциплина и высокий профессионализм, которые, как мне хочется думать, просачиваются вниз ко мне.

По лондонским меркам я живу в модном, дорогом и престижном районе. До работы можно дойти пешком, и я это ценю, хоть и приходится прокладывать себе путь сквозь развеселые толпы зевак и извращенцев, а тугие попки охотниц и охотников за сексом вызывают такую же досаду, как необъятные зады глазеющих туристов. Вывести бы из них среднее арифметическое, превратить в нормальных, занятых нормальным человеческим трудом добропорядочных обывателей. Но тогда это все равно что жить в пригороде, а для человека моего склада пригород — это погибель.

Устала я потому, что только что вернулась с работы и было далеко за полночь. А виноватой чувствовала себя потому, что прошло уже две недели, как мне позвонила бабушкина глухая приятельница и ближайшая соседка Джой — ближайшая в том смысле, что их большие одинокие дома находятся в пределах слышимости друг от друга, — и прокричала в трубку, что у Фелисити, которая живет одна, случился инсульт и ее отвезли в больницу в Хартфорд. А я как раз кончала монтировать фильм. Я монтажер на киностудии, и в работе над фильмом наступает такой период, когда монтажер перестает принадлежать себе: он просто не имеет права захворать, сойти с ума, иметь прикованную к постели бабушку. Джой позвонила именно в такой момент. Монтажер должен неотлучно находиться в монтажной, должен — и все тут, пусть хоть мир рушится. То, что ты делаешь, не может сделать никто. “Завтра” — художественный фильм, задуман как концептуальный, совместное производство английской и американской студий, огромный бюджет, знаменитый режиссер (Гарри Красснер), вокруг вьются тучи рекламных агентов, устраиваются конференции, предварительные просмотры, а я отчаянно барахтаюсь, пытаясь в последние минуты слепить какое-то подобие эротики на куцем метраже пленки со сценой совокупления двух подростков, которую актеры играли чуть ли не с отвращением. И я не полетела сидеть у постели больной бабушки, я просто забыла о ней — вспомню, когда обстоятельства позволят. И вот бабушка снова ворвалась в мою жизнь, у нее сейчас вечер, а у меня глубокая ночь, но она никогда не считается с разницей во времени, будто ее и не существует.

Я приготовилась дать отпор. Иногда между мной и Фелисити встает призрак моей безумной матери и останавливает поток родственных чувств, эта мрачная фигура напоминает мне родительниц, которые вдруг возникают будто из-под земли на проезжей части улицы возле школы и заставляют недовольных водителей остановиться под визг тормозов, чтобы дети могли перейти на ту сторону.

Утром в монтажной был сумасшедший дом: конечно же, явился Гарри Красснер — огромный, волосатый, шумный и обаятельный. Крупные киношные деятели бывают двух разновидностей: пламенные эндоморфы, которые подчиняют вас себе, подавляя сопротивление физически или психологически, очаровывая и порабощая, и бескровные эктоморфы, на вооружении которых легкая ехидца в вашем присутствии и удар в спину, едва вы отвернулись. Красснер — ярчайший пример первой разновидности; продюсер Клайв, низенький, коварный и голубой, относится ко второй.

Мы пытались сосредоточиться на фильме и уладить разногласия, а в монтажную тем временем все набивался и набивался люд в разной стадии приближения к невменяемости. Желтая пресса прознала, что наш главный герой, юный красавец Лео Фокс, — голубой, Оливия же, его возлюбленная по фильму, призналась в предпоказном интервью какой-то бульварной газетенке, что она — лесбиянка. У Гарри хватило великодушия заметить, что, учитывая новые открывшиеся обстоятельства, я неплохо справилась со сценами в постели. Мне хотелось огрызнуться, что я справилась бы еще лучше, дай он мне хоть на четверть больше метража, но я сдержалась; Клайв не сдержался и заявил, что директора по кастингу и всю службу рекламы надо гнать в шею; чокнутая тетка из костюмерной доказывала, что она тоже непременно должна присутствовать при обсуждении, хотя всем было ясно, что на данном этапе она здесь совершенно не нужна. Гарри то и дело царапал своим колючим подбородком мое открытое плечо. Плечо не собиралось никого соблазнять, просто кондиционер, как и следовало ожидать, не работал, в монтажной было невыносимо жарко. Я разделась до легкой маечки, а лифчиков я не ношу, грудь у меня маленькая и крепкая.

— У тебя кожа атласная, — сказал он, когда мы перематывали пленку.

Кретинка костюмерша так сразу и ощетинилась. Ну как же, сексуальное домогательство! Да ничего подобного, человек просто заметил, что у меня атласная кожа — она и в самом деле атласная, очень белая и матовая, как у Эйнджел, — и высказал это вслух, он всего лишь констатировал факт, ему ли ко мне подкатываться. Для таких мужчин, как он, я просто не существую — девяносто девять целых и девять десятых из них женаты на умницах, красавицах, эффектных, элегантных, изысканных, восхитительных, родовитых, а уж любовниц они себе выбирают и вовсе среди самых сногсшибательных красоток, какие только существуют на земле. То, что у подружки — или у дружка — отвратительный характер, что они сплошь творения пластической хирургии, наркоманы, страдают неизлечимой клептоманией, заняты исключительно собственной персоной, не умеют связать двух слов, не знают, с какого бока подойти к микроволновой печке, — все это не имеет решительно никакого значения. У голливудских любовниц такие длинные ноги, что их можно обматывать вокруг шеи, как шарф; мозги здесь не требуются, если они есть, их надо скрывать вне зависимости от того, к какому полу вы принадлежите, это циничная плата за то, чтобы стать доказательством чьего-то успеха. Награда победителя — первая красавица. Пусть у меня сто раз атласная кожа и пусть даже Гарри это заметил, все равно я для него всего лишь член съемочной группы.

Беда в том, что, когда ты окружена такими людьми, работаешь с ними бок о бок, делаешь общее дело, тебя перестают интересовать мужчины, которых ты встречаешь в ночном клубе, в ресторане, в библиотеке. Даже Клайв, уж на что плохонький мужичишко, тщедушный, злобный, голубой, самый бесталанный в группе, но и он, стоит ему появиться, тут же захватывает все жизненное пространство и высасывает из людей жизненные силы, вы чувствуете себя полутрупом.