В это лето горели леса. Дымная пелена простерлась над Россией. Только дыхание Балтики отгоняло хмарь. Царское семейство проводило лето в Петергофе у самой воды, в маленьком дворце-коттедже. Кабинет государя, похожий на корабельную рубку, с установленной в нем подзорной трубой, помещался наверху.

Накануне важного дня, к которому готовились, император заснул там, сидя в кресле. Проснувшись ночью, долго не мог понять, где находится.

Снилась пустынная зала с распахнутой дверью, широкой, как ворота, а снаружи, залитая светом, надвигалась голубая скала.

Сон был знакомый. Впервые он видел его, еще наследником престола, в Аничковом дворце. Выступы и впадины скалы походили на стершийся барельеф с намеками на лица и фигуры. Тот же сон привиделся в Ливадии в день смерти отца.

Умирающий сидел в кресле и тяжко страдал. Крошечная императрица едва успевала утирать батистовым платком пот, струившийся по широкому лицу. В это время весь двор — от гофмаршала до простого садовника — прощался с царем, опускаясь на колени и целуя бледную руку, умевшую разгибать подковы и сворачивать в трубку серебряные тарелки. Николай стоял рядом с матерью, стараясь спрятать куда-нибудь свои руки. Ему казалось, что подданные сравнивают их с отцовской и втайне жалеют, что уже не будет у России такой державной длани.

Наутро Петербург проснулся под колокольный звон. Воскресенье! Солнце! Война!

После томительных десяти дней все как на свободу вышли. Французские репортеры восторженно писали о чудесном гимне «Seigneur sauve ton peuple»

[10]

, с которым огромные толпы двигались по Садовой, Литейному, по Загородному. Ждали прибытия царской яхты из Петергофа.

Она подошла к пристани возле Николаевского моста, откуда августейшее семейство продолжало путь к Зимнему дворцу на катере. Его стекла, начищенная медь вместе с пуговицами и золотом мундиров так блестели на солнце, что публика, запрудившая оба берега Невы, ничего, кроме этих блесток света, белых шляп и платьев, не могла различить.

Перед Иорданским подъездом — никакой охраны. Через всю набережную до дверей царская семья шла сквозь толпу, стоявшую с непокрытыми головами. По просьбе дворцового коменданта народ расступился, образовав такой узкий проход, что можно было дотянуться рукой до высочайших особ. Цесаревны улыбнулись, когда какая-то женщина воскликнула в умилении: «Ангелы! Ангелы!»

Мимолетная близость к народу, как к огромному доброму чудовищу, взволновала царя. Дворец был полон военных. Николаевский зал, вмещавший до трех тысяч человек, ждал прибытия государя. Когда он показался в дверях, все стихло. Внесли корону, государственный меч, скипетр и державу. «Тебе Бога хвалим!» — запел хор. Началось молебствие. Император усердно крестился, но Александра Федоровна стояла как мраморная и не оживилась, даже когда хор грянул многолетие государю и всему царствующему дому. Не успело оно отгреметь, как дьякон бавкнул такое же многолетие доблестному воинству российскому.