– Тебе нужно оформить инвалидность.

Это было сказано мне! Через полгода – двадцать пять. Молодая, наглая, себя люблю. Сема Сторож кривенько улыбнулся, подкрепив фразу. Противопоставить Семиной улыбке нечего. Он психолог и христианин. Два высших – психфак и Свято-Тихоновский. Психфак неоконченный, но сумма знаний у Семы на докторскую.

Работал он, что называется, волонтером, хотя это слово еще не было популярно. Кроме того, Сема потомственный христианин. Но зарубежный. Брак с патриархийной девушкой его духовник не благословил. Так что Сема вместо семейной занялся общественной деятельностью. Он выглядел как волосатый, беседовал с молодыми депрессивными личностями и очень многим помог. Слезть с наркотиков. Жениться. Прийти в храм. Найти работу. Но инвалидность? Мне?

Шли по Царицынскому парку, наступая на выпуклые корни сосен.

Именно что мне. Жить не собиралась – молодая и наглая. Объяснять значение этой фразы – «не собиралась жить» – по меньшей мере глупо. Она совершенна и не имеет оттенков. Это инфинитив как он есть. Употребляла наркотики, но не была на дозе. Могла и любила выпить, и даже порой напиться, но лучше бы этого не делала.

Лето слезало некрепким паталем с боков бытия. Это уже не бытие было, а орнамент. Незатейливый орнамент строчки вручную, но довольно бойкой и крупной. Так подшивают подол юбки из плотной ткани, потайными стежками, но с лица все равно строчку видно, она летит пунктиром на расстоянии ладони от земли – уже запыленная – и никак не может приземлиться. Еще бы не было видно такой строчки! С чем связан образ, уже не помню, но что-то явно подшивала. Возможно (однако не наверняка), представила себя этой строчкой.

Никаких отношений с родителями, кроме инфантильно-дружески-теплых, тяга к деду, которого две трети года не бывает дома. И совершенно вытравленная на металлической душонке любовь. Красивая, крупная и бесполезная чеканка. Из тех, на которую хочется потратить все деньги, потому что они абсолютно не нужны. Да и деньги тогда были как летний дождь. Появляются нечаянно, скоро исчезают. Все равно Никита не будет со мной жить. Да и не хотелось, чтобы со мной кто-то жил. Следовала за одиночеством Никиты, потому и не хотела, чтобы со мной кто-то жил, потому что нужен Никита. И не было стыдно, что так низко – влюбившись – пала после того, как захлопнула свое сердечко и все остальное перед носом у Ванечки, пожелав покоя. Пошлость, конечно, вопящая нутряным воплем пошлость. Но наконец-то любила, радуясь тому, что пока человек не рассыпается на глазах. Ждала, когда рассыплется, не напрасно ждала, потому что другого и не могло быть. Никита рассыплется как сон. Как соль тонкого помола. Но пока он был.

Никита возник в жизни как великолепное дождевое облако и очень скоро ушел. Все остальное время было антициклоном. До него и после. Удивлялась сама себе: неужели однолюб? Как оказалось, да. Но рассказ и о любви к Черкизону. У них общий масштаб: у Никиты и Черкизона. Хотя к Черкизону Никита никак не относился. Если все же постараться установить отношение, то косвенное.

В один из первых осенних, но еще теплых и оттого душноватых дождливых дней мы с Лялей и Сериком, братушкой Никиты, оказались на Черкизовском рынке. То есть это они шли на Черкизовский. С ними доехала на метро, а потом испугалась и затормозила сразу возле метро. Будто предчувствовала, что на Черкизовском найду свою судьбу. Не потому, что мне придется там торговать или жить. Не потому, что там найду пылкого вечного любовника. Вообще – нипочему, если есть такое слово.

На мой глаз, зачем и почему – вредные вопросы. Их нужно задавать только издевательски. Симпатия не подсказывает этих вопросов. Можно увести кого угодно за доверчивую руку в дебри симпатической критики, но не пойду. Потому что тупа и ограниченна. Потому что провинциалка. Потому что невоспитанна. Потому что хамка. Не для себя, конечно.