Я начал писать и сразу выяснилось, что своих слов у меня нет. Весь текст — мозаика из чужих мыслей, слов и метких выражений. Бесценный дар ушедших поколений. «Но ведь они для того и писали, — успокаивал я себя, — а я для того и читал». Примирил меня с собой симпатичный мне автор «Русских вопросов» Б.Порамонов. «Нынешнее литературоведение установило, что такие заимствования (подчас бессознательные) являют литературный закон. Любой текст — палимпсест, автор пишет на чужом черновике». Я осмелел и назвал свой палимпсест Modus vivendi. В нём нет авторского вымысла. Все описанные события происходили с близкими мне людьми.

Эта незамысловатая проза написана от первого лица. Надеюсь, никто не станет отождествлять это лицо с автором. В умеренных дозах автор разлит повсюду. «… у писателя все книги исповедальны», (Б.Шоу). Я прикрылся глубоко уважаемыми мною именами. Соблазн сопричастности и кто мы без них? События этой хроники разворачиваются на просторах «братской семьи народов» и завершаются на обетованном пятачке — в Израиле.

Александр Гроссман,

Ижевск, Кирьят-Шмона, 2005 г.

Голод выгнал Полину Коваль из деревни. В Киеве она нашла место няни в семье учителей. Хава и Давид Зисман преподавали в еврейских школах, а когда эти школы закрыли, стали преподавать на русском языке. Немолодые уже родители были заняты с утра до вечера, а их единственный годовалый сын проводил дни с Полей. Семья собиралась вечером и Поля не чувствовала себя чужой.

В большой коммунальной квартире, которую раньше занимал адвокат, в десяти комнатах жили десять соседей. Тёмную прихожую облепили десять счетчиков, а ржавый от воды и времени унитаз украшала гирлянда тоже из десяти лампочек. Ничего оригинального. Так жили все, или почти все. В небольшой узкой комнате только у двери нашлось место для Полиной деревянной раскладушки, и она, как пробка, закупорила всякое ночное движение.

Днём Поля водила малыша гулять в парк на Владимирскую горку. Пока малыши возились, няни, почти все бежавшие из деревень, обменивались опытом городской жизни. В воскресенье у Поли был выходной, и она снова шла на Владимирскую горку — место встречи отдыхающих нянь с красноармейцами. За зиму Поля поправилась, похорошела и скромно приоделась на городской манер. Весной у неё завелся ухажёр. События развивались по вечному сценарию, слегка окрашенному местным колоритом. Ходили в кино, угощались мороженым, укрывались в зарослях на склонах Днепра. Обходительное обращение кавалера льстило Полине, обещаниям хотелось верить, до счастья, казалось, рукой подать. Ближе к осени выяснилось, что Поля беременна. Ухажёр испарился, и к ужасу своему Поля поняла, что ничего о нём не знает. Знает, что призывался с Кавказа, он говорил откуда, но Поля не запомнила. Давид и Хава не указали ей на дверь. Напротив, они считали себя ответственными за её судьбу. Поля поплакала и со временем успокоилась. Хозяева советовали ей вернуться в деревню после родов, но Поля поступила, как подсказывало ей чутьё и подруги по Владимирской горке. Она назвала сына Петром, дала ему свои отчество и фамилию и оставила его в роддоме.

Сделать это оказалось проще, чем пережить. Тёплый человечек, которого она кормила несколько раз, не оставлял её. Проснувшийся инстинкт привёл Полю в Дом ребёнка, куда поместили Петю, и она выпросила разрешение помогать нянечкам по выходным. Ночами Поля видела себя и Петю в светлых комнатах, и чья-то забота укрывала и оберегала их. Пока она, ворочаясь на своей деревянной раскладушке, мечтала о своём месте среди людей, судьбу её решили нелюди. Зазвенели стёкла, все сели на своих кроватях, прислушиваясь, Киев бомбили… Она помогала готовить детей к эвакуации и уже перед самой разлукой нарушила обещание, данное заведующей, не выделять Петю среди детей; отвела его в пустую комнату, дала ему большой тёплый бублик, обсыпанный маком, обняла, заплакала и сказала:

— Ты теперь будешь жить на новом месте. Не забывай меня.