Ветер с грохотом покатил пустой мусорный бак по темной улице Токио, подбросил в воздух и швырнул о садовую стену. Шум разорвал тяжелые оковы снотворного, и Мисако вознеслась в ночной тьме, сухим листом кувыркаясь в воздухе над скопищем незнакомых людей. Они махали руками и звали ее; резкие голоса выкрикивали имя Хидео, твердили что-то такое, что никак не хотелось слышать. Плотно зажав уши, она отдалась на волю ветра и полетела, крутясь и переворачиваясь, еще дальше ввысь, в непроглядный чернильный мрак.

Наконец, наигравшись, ветер опустил ее на илистый берег бушующей реки. Черная вода заливала ноги, проливной дождь барабанил по голове. Кровь оглушительно застучала в ушах, по телу прошла волна тошноты.

Выпростав руку из-под одеяла, Мисако нащупала выключатель, и белый потолок, покачнувшись, обрел резкость. Она рывком села в постели, обвела комнату испуганным взглядом. Никакой воды, все знакомо и привычно. Гроза бушевала снаружи, за окном, дождь тяжело долбил по крыше, побеги бамбука стучали по запертым деревянным ставням. Мисако откинулась на подушку и попыталась отделить сон от реальности.

Буря была настоящая, о тайфуне предупреждали еще днем. Поэтому они со свекровью нисколько не удивились, когда Хидео сказал по телефону, что переночует в конторе. Во время непогоды или забастовок на железной дороге большинство токийских офисов превращались в импровизированные гостиницы. Впрочем, Мисако подозревала, что на работе его удерживал не столько риск опоздать на следующее утро, сколько ночной турнир по маджонгу. Мать же Хидео, напротив, приходила в восхищение от трудолюбия сына и рассыпалась в похвалах каждый раз, когда он задерживался, что случалось в последнее время все чаще.

В то самое время, как Мисако сидела, погрузившись в теплую воду и горестные раздумья, ее дед медитировал в буддийском храме в северной префектуре Ниигата. Когда на рассвете молодой монах ударил в массивный колокол, в маленьком городке Сибата стояла ясная погода. Мощный звук пронизал утренний воздух и деревянные стены домов, тревожа сознание дремлющих горожан.

Звон достиг и кельи настоятеля, однако не его слуха. Во время медитации сквозь запертые двери разума ничто не могло проникнуть. Первый утренний свет протянулся яркой блестящей лентой от небольшого высокого окошка, но священник не замечал, как лучи медленно движутся по пожелтевшим татами, разбавляя полумрак призрачным сиянием.

Старик настоятель сидел скрестив ноги, большие пальцы сложенных на коленях рук плотно прижимались друг к другу. Темно-желтая лысая голова торчала из нескольких слоев черного кимоно, как у древней черепахи из слоновой кости, выглядывающей из панциря. Невидящие закрытые глаза были обращены к парадной нише токонома, в которой покоился ящичек, обтянутый белым шелком, и потрепанный свиток с изображением Будды на блекло-голубом облаке. Звон колокола замер в отдалении, а священник продолжал сидеть, словно безжизненная фигура на старинной бурой фотографии. Прошло несколько минут, прежде чем он открыл глаза и расцепил руки. Решение было принято.

— Разве возрасту не положены привилегии?

Слова, произнесенные шепотом, повисли в сумрачной пустоте, будто адресовались духам предшественников настоятеля на высоком посту. Лица с портретов давно умерших предков молча взирали с высоты потускневших от времени стен.