Одиннадцать дней назад – седьмого дня седьмого месяца семьдесят седьмого года – я впервые в жизни пересек границу страны, в которой пожил более сорока синайских лет. И походил я не столько на композитора Глинку, который плюнул в ее сторону, очутившись за шлагбаумом, сколько на помятого Иону, только что вышедшего из чрева кита, но пребывавшего в этом чреве гораздо дольше, чем пророк.

Поезд шел из Кошице в Братиславу.

На клочке испорченного бланка декларации, сохранившемся в кармане, я записывал возникающие строки. Так закладывают памятную записку под фундамент, на котором начинают расти стены нового пространства жизни, строки, написанные на дымящихся развалинах отошедших лет –

Из сузившейся до мерцательного сердечного ритма щели Чопа, через металлические пустоты вокзала в Братиславе, поезд внезапно вырвался в раздвинувшееся пространство – так внезапно раздвигают смысл жизни – все тот же советский поезд, но уже как бы иной. Даже проводник весь как-то сник и стушевался.

Я нахожусь в Риме в качестве представителя Еврейского Агентства, и израильского филиала организации Джойнт. Представлять я должен Израиль среди более девяти тысяч беженцев из СССР, в городках Остия и Ладисполи ожидающих разрешения на эмиграцию в США, Канаду, Австралию.

Раннее утро.

Направляюсь безлюдным переулком в офис на улице Витторио Эммануэле. Виа Империале вдоль римского Форума насквозь просквожена солнцем. У памятника императору Траяну на скамейке сидит пожилой итальянец: выгуливает собаку. Рядом араб: снял туфли, брюки, остался в кальсонах, припал к траве, молится.

Вдруг, как по мановению волшебной палочки или воистину взмаху крыльев бабочки, площадь Венеции мгновенно забили толпы народа. Демонстрация неизвестно по какому поводу. Остановился транспорт, из всех окон, даже чердачных и слуховых, высунулись лица, крыши покрылись народом. Вынырнула полиция всех красок и оперений – муниципальная, конная, десантники, карабинеры. Меня поволокло в сторону Виа Корсо, откуда слышится рев и грохот барабанов. Тошнота подкатила к горлу тем же страхом, какой я однажды испытал в Москве, в подземном переходе метро под площадью Свердлова в час пик, стиснутый молчаливо прущей толпой равнодушных лиц, где человеческий крик о помощи заглушает стук каблуков и шорох тысяч существ, ползущих, как тараканы. Меня пронесло мимо автобусов, в которых привычные ко всему римляне спокойно читали книги и газеты, а люди продолжали натекать со всех щелей, опьяненные оргией праздного любопытства.

В неожиданно образовавшийся просвет я увидел красное от напряжения лицо толстяка, выкрикивающего лозунги, и двух других, не менее толстых, бьющих палками вовсе не в барабаны, а в измятые баки.

В 1993 году у Мосада, со времен падения шаха в 1979, в Иране не было ни одного израильского агента. Трудно представить себе такую ситуацию. Ведь речь идет об одной из лучших и вездесущих разведок в мире. Но это было именно так.

Прошло два года с момента поражения Ирака, нанесенного ему США. Армия и военно-воздушные силы Ирака были уничтожены.

Не было никаких сомнений, что Иран становится самой большой угрозой Израилю. Об этом открыто говорили аятоллы и, прежде всего, Хомейни.

Выяснилось, что Иран обладает знаниями, позволяющими ему заняться развитием собственного ядерного потенциала, который в первую очередь будет направлен против Израиля. Следовало возобновить разведывательную деятельность в Иране, прекратившуюся с падением шаха.

Решено было, что два агента, полетят в Тегеран в качестве «бизнесменов», естественно, из Европы, чтобы в Иране, разделившись, проникнуть в определенные промышленные районы страны. Один из агентов должен был углубиться на 250 километров в юго-западном направлении, в район сооружения по обогащению урана, недалеко от города Натанз, сфотографировать всё, что возможно в округе, взять пробы почвы и вернуться в Европу. Задание, в общем-то, было несложным, но могло позволить заглянуть хотя бы изначально в «черную дыру» нулевой информации о деле, которое начало становиться первостепенным в предпочтениях Мосада. У второго агента задание было намного сложнее. Но об этом до поры до времени запрещено распространяться.

Кассету представили Таири как отлично сработанную службой безопасности шаха САВАК фальшивку. Она действительно слышится как фальшивка, представляющая Хомейни в гротескном, смехотворном виде.

Главное внимание в проповеди – объясняет комментатор, представляющий Хомейни – уделяется «заговору шаха с евреями и поклоняющимися кресту, для того, чтобы унизить и затем вовсе уничтожить ислам в Иране. Шах задумал привести мусульман под власть чужеземных врагов ислама и даже заказал портрет имама Али, четвертого халифа, у которого светлая борода блондина и голубые глаза».

«Прослушав кассету, – пишет Амир Таири, – мы все пришли к выводу, что это фальшивка, и какой-то талантливый актер подражает голосу Хомейни. Не может же, думали мы, Хомейни вообще не касаться серьезных политических и экономических проблем шахского Ирана, и так вот прямо обращаться к самой невежественной массе, охваченному фанатичной ненавистью к властьимущим.

Но – и это нас потрясло – на кассете была записана оригинальная проповедь Хомейни».

Кассеты с проповедями Хомейни, находящегося в изгнании, были растиражированы в сотнях тысяч экземпляров, и до конца 1978 года было распространено более ста пятидесяти тысяч кассет.

С момента своего возвращения в Иран 1953 году, шах абсолютно не признавал парламент, пользуясь абсолютной властью над правительством и не признавая никаких прав личности. Любая попытка критиковать его режим воспринималась им, как нанесения ущерба лично ему, Его величеству, Шахиншаху Ирана, как преступление, и он грубо подавлял свободу личности. Подвалы САВАКА были полны арестованных, которых изощренно пытали и убивали. Любые беспорядки и демонстрации расстреливались войсками, и жертвы исчислялись сотнями. Шах клеймил страны, где правила одна партия, называя эти режимы диктаторскими, но в 1975 году отменил вообще партии, оставив лишь одну верную ему партию, верность которой была прямой и неотменимой обязанностью каждого гражданина страны. Шах считал, что государство это он, по рецепту короля Франции Людовика 16-го, и требовал от народа именно так относиться к нему.

По сути, это был культ личности шаха, как пишет Давид Менашри в своей книге «Иран между исламом и Западом»(1996 г.). Но самой большой ошибкой шаха, которая, по сути, свергла его с трона и уничтожила его режим, было нанесение ущерба исламскому духовенству. Он не только вел страну к атеизму Запада, но назначил себя наместником Бога на земле, поставив свой режим выше ислама и пророка Мухаммеда. Он провозгласил троицу – верность Богу, Шаху и родине, поставив себя в центр этого треугольника. Это привело его к жестокому столкновению с имамами и проповедником-фанатиком с вечно хмурым выражением лица, имя которого – Саид, дух Аллаха, Хомейни.

Самое любопытное, что Хомейни вовсе не был консерватором.

В противовес грозному облику аятоллы, проповедовавшему возврат к «чистому исламу», тщательное изучение его учения открывает совершенно противоположное. Хомейни был, можно сказать, циничным революционером, который обосновал шиитский ислам по собственным меркам. Он совершил истинную революцию, и не колебался приноравливать ислам к меняющейся реальности.

Вера шиитов родилась из глубокого чувства угнетения, несправедливости и, можно сказать, бездонной печали. Шииты считают наследником пророка Мухаммеда его зятя и двоюродного брата Али, и власть у мусульман должна принадлежать его потомкам. Слово «шиа» означает сокращенно – «фракция Али». Согласно же суннитам, пророк умер, не назначив преемника.

Именно это и является главным конфликтом между шиитами и суннитами. После нескольких лет властвования, Али был убит, и власть перешла к династии Омейядов, которая в глазах шиитов является мерзкой и преступной, по сути, грабительски отобравшей наследие пророка от его законных наследников.

Согласно шиитам, власть от Али, первого имама, перешла к его сыну. После смерти одиннадцатого имама Аль-Хасана Аль Ускари, сын его, совсем малыш, вошел в пещеру, идущую из подвала их дома в Самре (в ста километрах севернее Багдада), и больше его не видели. Шииты верят, что настанет день, и скрывшийся имам обнаружится как Мессия.

В ноябре того года Израиль пребывал в головокружении от уверенности в наступлении истинного мира. Какое нам дело до Хомейни?

Водитель грузовика, перевозивший нас из центра абсорбции в Рамат-Гане на полученную нами квартиру, включил радио на полную мощь.

К нам, в Иерусалим, летел Садат.

Вещи погружали на машину, перевозили и разгружали под аккомпанемент фанфар, несущихся с экранов телевизоров через открытые настежь балконы на вольный ноябрьский воздух близящегося к концу тысяча девятьсот семьдесят седьмого года: встречали президента Египта Анвара Садата, сходившего по трапу самолета.

Втащив первым делом в пустынный салон кровати, выданные Еврейским агентством, и недавно купленный телевизор, грузчики тут же включили его и потребовали кофе. Они не отрывали взгляда от экрана, где Садат все сходил и сходил по трапу, и по обе стороны выхода из самолета стояли, профессионально улыбаясь, стюардессы в кокетливо заломленных шляпках.

«Отец мой играл на всю ставку и проигрался в пух и прах. Он считал, что надо сделать страну и общество современными. Все это происходило во время холодной войны, в стране, где семьдесят процентов жителей не умеют ни читать, ни писать. Отец внес большие деньги в развитие образования. Возник слой образованных людей, интеллектуалов, которые, подобно всем интеллектуалам в мире, требовали открытости и демократии.

По наивности отец полагал, что люди будут ему благодарны за строительство больниц, создание рабочих мест, прокладывание шоссейных дорог. Он ошибся. Выяснилось, что людей интересует, главным образом, каково их личное участие в этом новом порядке. Они бы даже удовлетворились малым, чувствуя себя участниками во властных структурах – и не выступали бы в массовых демонстрациях, провоцируемых Хомейни.

Отец не видел, как крестьяне пали жертвой манипуляций Хомейни. У людей этих были религиозные чувства, но они были наивны и легко поддавались уловкам Хомейни, который намеренно путал западничество с модернизацией, убеждая их в том, что отец выступает против религии.

Отец ошибся также в своем понимании коммунизма и его носителей в Иране, которые при поддержке Москвы пытались подорвать связи Ирана с США. Левые считали, что сбросят власть отца сообща с исламистами и что Хомейни вернется в священный город Кум продолжать учить исламу, а им достанется власть. Они естественно ошиблись. Хомейни пришел, истребил их под корень, и лишь малая часть из них спаслась в изгнании.

Кроме этого секретные службы страны совершали ненужные провокационные действия, которые будоражили общественность. Мог ли отец все предвидеть? Думаю, что нет. Слишком он был погружен в будничную работу правительства, и все проблемы стекались к его рабочему столу.