В новую, четвертую книгу магаданского прозаика вошли повесть, давшая ей название, и рассказы. Их главная тема — становление человека, его попытки найти правила жизни на основе иногда горького, но всегда собственного опыта.
МАМИНА БРИГАДА
— Плоховатый ты, плоховатый! — говорила мама, если я поздно возвращался домой. — Опять ключ забыл?
Каждое утро за завтраком, который я глотал наспех, я думал об этом злосчастном ключе. И почти всегда забывал.
Тяжелая дверь парадного выстреливала мной, и я с головой погружался в деловой сумрак улицы. День начинался на мокром, щербатом асфальте. Под тысячами ног хлюпала московская зима. Она ложилась мокрыми бортиками вдоль тротуаров, пенистыми лужами вскипала на мостовых. Зима была растоптана днем, стремительно мчавшимся неведомо куда.
День повисал на людях портфелями, папками, чемоданами, ложился мозолистыми ладонями в карманы синих прорезиненных плащей. Он светился в открытых ему навстречу глазах и горел рубином в гигантском «М» на перекрестке.
СНЕГ ИЗ ОБЛАКА
Второй час ночи. По улице несется все тот же безумный ветер. Он срывает с искореженной земли первый, позавчерашний снег, подбрасывает его и уносит по короткому коридору домов в степь. На смену унесенному он загоняет новые волны, и там, где улица начинается, он тычется в стены, и тоненько звенят стекла.
Я уже совсем замерз, а Вовка Поп все так и стоит шагах в пяти от меня, придерживая наброшенный на плечи ватник. Не знаю, что думает по этому поводу медицина, но, по-моему, это от холода, от того, что внутри у тебя, как только выйдешь на улицу, все начинает противно дрожать и взбалтываться. Это дело одолевает каждые полчаса, если умеешь крепиться — то реже, но зато потом стоишь вот так и не знаешь, когда это кончится.
Наконец Поп удовлетворенно крякает и топает к крыльцу. Я зажигаю фонарь, чтобы он не прошел мимо меня. Под нашими сапогами промерзшее крыльцо бренчит, как балалайка.
С порога в нос ударяет запах портянок, давно не мытых тел и солярки. Поп все еще прыгает в одном сапоге — второпях он, конечно, надел чужие. Кончается, тем, что он садится и протягивает мне правую ногу. Я ухватываюсь за сапог, но от того, что он мокрый, стервенею, и сапог падает под вешалку с грохотом. Ушкин шипит из своего угла, как тормозящий самосвал.
Я сажусь за стол, прикуриваю от лампы. Наглый Поп вызывающе зевает, укладываясь.
