Сколько я себя помнила, кровати с Региной у нас всегда стояли впритык. И столько же длилась наша дружба. Казалось, так будет вечно — мое законное место в Королевском приюте для девочек и подруга рядом. Но все меняется, когда приходит оно — совершеннолетие. У нас, в Гарме, оно наступает в восемнадцать, с этого возраста приютское место переставало быть моим, и мне надлежало искать что-то в большом и страшном внешнем мире. Если бы мой Дар был чуть сильнее, то я могла бы уже год учиться в Магической Академии, там предоставляют стипендию и общежитие. Но его было недостаточно, о чем я совершенно не жалела — у подруги способностей к магии было еще меньше, а значит, и поступить со мной она никак не могла.

Нельзя сказать, что бросали нас совсем на произвол судьбы. Девушки из приюта по проторенной дорожке шли на ткацкую фабрику, где предоставлялась не только работа, но и жилье за невысокую цену — клетушка в трехэтажном бараке. Крошечная, зато отдельная — больше всего в приюте меня угнетала невозможность побыть одной. Регина не в счет, мы с ней так хорошо понимали друг друга, что могли считаться одним целым. А вот остальные… Постоянно следящие за тем, что ты сказала и куда пошла, постоянно обсуждающие и обсасывающие любые, самые мелкие новости, они неимоверно меня раздражали. И ладно бы просто обсуждали, а то ведь норовили побежать с доносом к присматривающим за нами монахиням. «Сестра Тереза, Штефани Ройтер и Регина Беккер сидят с книгами за сараем, а ведь грядки сами не прополются!» «Сестра Магдалена, Регина Беккер болтает через забор с подозрительным парнем!» «Сестра Катарина, Штефани Ройтер опять любовную записку через забор перекинули. Вот она!» И смотрят такими проникновенно-собачьими глазами, как будто косточку сахарную выпрашивают за хорошее поведение. Доносы у нас поощрялись, за них давали послабления в ежедневных заданиях, а иной раз — дополнительную порцию сладкого. Забранную, кстати, у того, на кого донесли. Сладкое нам доставалось редко, и тем горше была его потеря. Мы с Региной обычно делили порцию на двоих, если кого-то из нас наказывали, но чаще все же наказывали обеих, потому что мы были все время вместе. Но вскоре должны были закончиться и наши нарушения, и наши наказания — жить в этом месте мне оставалось два дня, не считая этого. Мне исполнялось восемнадцать, во всяком случае, эта дата записана в моих документах как день моего рождения, а точно ведь его без привлечения магов не определишь. Увы, слабым магам это было не под силу, крупные привлекаться не желали, поэтому дата записывалась приблизительно — как показалось сестре, нашедшей поутру младенца перед дверями приюта, так и будет указано во всех документах воспитанницы. С девочками, которые попадали в более позднем возрасте, все было еще грустнее — подозреваю, что ошибка там могла составлять год, а то и больше. Впрочем, кого это волновало? Приютских работников — точно нет. Называли найденышей тоже, как захочется. Меня всегда радовало, что мне досталось имя Штефани, а не что-нибудь вроде Фердинанда или Геновефа. Монахини больше заглядывали в жития святых, чем думали о том, что придется бедной девочке всю жизнь откликаться на такое ужасное имя.

— Штеффи, мне кажется, тебе соглашаться надо, — прошептала Регина еле слышно. — Это намного лучше, чем ткацкая фабрика, и платят больше.

— Просто странно это все, — так же тихо ответила я ей. — Мы с ней никогда дружны не были, как ушла — в приюте больше не появлялась. А здесь внезапно вспомнила и облагодетельствовать желает…

— Ну уж облагодетельствовать, — фыркнула Регина, но тут же зажала рукой рот и огляделась, не обратил ли кто внимания на наш разговор. Но все спали или делали вид, что спят. — Она тебе свою съемную квартиру спихнуть собирается, если хозяйка решит тебя взять.

Утром в день моего рождения дежурная монахиня прочитала в столовой прочувствованную речь о том, что они отпускают меня со слезами на глазах и болью в душе и даже представить не могут, как дальше приют сможет без меня существовать. Фразы были гладкие, красивые и точь-в-точь такие же, какие были обращены ко многим девушкам до меня, так что не приходилось обольщаться мыслями о собственной незаменимости. Распереживалась одна Регина, даже носом шмыгнула, когда думала, что я отвлеклась. Внешне она старалась ничего не показывать, чтобы не расстроить меня окончательно. За прошедшие с прихода Сабины дни все было обговорено по нескольку раз, но все же и у меня комок к горлу как подступил, так и не хотел уходить, грозя разразиться самыми настоящими слезами. Теперь свидания с единственным близким мне человеком ограничивались получасом в неделю — таковы правила приюта, и никто их нарушать ради нас не будет. Радовало, что это ненадолго — каких-то жалких два месяца, и мы снова будем рядом. А к этому времени я устроиться смогу в лавке ли, на фабрике — да какая, в сущности, разница?

Нам с Региной даже толком попрощаться не дали. Подругу отправили на отработку, а меня повели к сестре-смотрительнице, поставленной во главе приюта руководством монастыря, при котором все это было организовано. Видели мы ее не очень часто, а уж вблизи — почти никогда. В обычной жизни была она для нас так же недостижима, как святая Бригитта — покровительница этого места. Сейчас я могла ее внимательно рассмотреть. Только зачем? Вряд ли мы с ней еще когда-нибудь увидимся. Разве что мне придет в голову подарить месту, меня вырастившему, большую денежную сумму — таких покровителей она принимала всегда лично и с большим удовольствием. Сейчас сестра-смотрительница занималась тем, что произносила еще одну напутственную речь. Никаких отличий от того, что мне уже довелось выслушать не так давно, я не нашла, так что, когда дело дошло до молитвы, направляющей воспитанниц на путь истинный, и мы начали ее вдвоем повторять, я даже внутренне облегченно выдохнула, так как с трудом выносила все эти нравоучительные беседы, во время которых иной раз начинала засыпать. Монахини сетовали на мою испорченность, а Регина — на занудство самих монахинь. Ибо то, что нужно и интересно, не будет навевать сон.

— Дочь моя, есть ли у тебя просьбы, выполнить которые было бы в моих силах? — спросила сестра-смотрительница с самой благостной улыбкой на лице из всех, что мне приходилось видеть.

— Я хотела бы встречаться чаще с моей подругой, которая остается здесь, — встрепенулась я.

— Увы, правила внутреннего распорядка этого не допускают, — непреклонно ответила она, не переставая при этом счастливо улыбаться, как будто была уверена, что именно отказ мне и нужен. — Больше у тебя никаких просьб нет?