Апрель семьдесят третьего на железную землю пришел хмурым, поливал холодным дождичком, раскачивал порывистыми ветрами деревья, по утрам затуманивал дали. Метеосводки призывали водителей к осторожности: видимость на дорогах — двести метров. А ближе к праздникам все переменилось. Пошла в цвет яблоня, ее догнала черемуха, и весь Губкин стал бело-зеленым, нарядным.

Вот чего в горняцком городе не было, так это предпраздничной лихорадки в магазинах, от которой заранее бросает в дрожь хозяек. Ну, пять-шесть мирно переговаривающихся женщин у прилавка — и только. Никаких очередей. Честно скажу — отвык от такой торговой идиллии. Притом в витринах выбор праздничной еды уже никак не хуже московского, что, кстати, для общего настроения дело не последнее. Пусть бросит в меня камень тот, кто вовсе равнодушен к этому. И еще: не оправдал Губкин старого присловья — «кто празднику рад, тот накануне пьян». Позднее и в другом горняцком городе, Железногорске, мне назвали цифру: за все праздничные дни в вытрезвитель попали три человека.

Первомайское утро начали в Губкине, как и полагается, оркестры. Всюду собирались демонстранты, праздничная публика. И не было ни одной колонны, где бы не придумали что-либо свое, пусть незамысловатое, но свое.

На трибуне сверкали звезды Героев. С некоторыми я уже встречался до праздников в карьерах и цехах, но здесь узнавал не сразу, потому что рабочие были одеты, как министры.

Сначала по площади прошла ребятня. Потом вступил комбинат «КМАруда», объединяющий тех, кто добывает, дробит, сортирует, обогащает, перевозит руду. И тем особым, приподнято-ненатуральным голосом, каким почему-то иногда комментируют у нас праздничные действа, диктор заторопился:

— Значит, наверное, такое уж мое счастье… Как раз в ночь с двадцать второго на двадцать третье апреля. Мы нутром чувствовали, что она близка. Шли через плотный песок. И вдруг — скала, аж искры летят. Не иначе — руда! Я, как бригадир, сам и отбил первые кусочки. Скинул брезентовую куртку, завернул в нее. А наверху перезвон начался: дошли, мол, ура! ура! Только рассвело — зовут меня к начальству. Я куртку еле поднял, вот какое дело. А управляющий уже сам мне навстречу. Я хотел было на пол вытрясти, а он сгреб со стола все бумаги: сыпь прямо на стол, на зеленое сукно. Я на кабинетные часы взглянул — ровно шесть утра. А он говорит: буду сейчас звонить в Москву Ивану Михайловичу. Академику Губкину, значит, нашему главному болельщику.

Диспетчерская комбината, где Алексей Григорьевич Малыгин рассказывает мне, как все было, разделена надвое стеклянной перегородкой от потолка до пульта. По ту сторону — автоматы: стрелки позволяют следить за ритмом работы дробильно-сортировочной фабрики. Сегодня праздничный день, дел меньше, чем обычно, и у диспетчера Малыгина выкраивается время для рассказа.

О Малыгине упомянуто, пожалуй, во всех книжках, посвященных КМА. Его бригада добыла первую богатую руду. Было это весной 1933 года. Ровно сорок лет назад. Алексей Григорьевич коротко подстрижен до синевы на висках и затылке: остался верен моде тридцатых годов. У него несколько любимых приговорок, порой в речь вкраплены слова, в обиходе уже забытые; их произносят разве что герои пьес, посвященных первым пятилеткам. Но это лишь когда он рассказывает о давнем. Служебный разговор его специфически краток: будто в диспетчерской два разных человека. Алексей Григорьевич точен, аккуратен. Домик и сад у него в идеальном порядке, все подновлено, подкрашено, даже над кнопкой звонка навесик из пластика, чтобы дождем не попортило. И в диспетчерской чистота, ничего лишнего, никаких бумажек на столе. Вспоминаю свой письменный стол — и завидую… Засветился кружок на пульте.

— Диспетчер Малыгин слушает. Спасибо, и вас также. Да. Есть за вторую смену. Передробили… (он называет цифру). Железнодорожная вскрыша… Агломерат… Да. Нормально. Нормально. Будьте здоровы… Так на чем я? Ну, значит, днем мы уже знали, что Губкин Иван Михайлович все свои ученые дела бросает и к нам вот-вот будет.

— Хорошо, а торжества какие-нибудь были? Ведь первая богатая руда?..