Я выучила урок ненависти. Я никогда не устану повторять его, все мое существо кричит о ней, и этот крик несется далеко-далеко в мутном потоке жизни, где все смешалось. Осталось только мое тело. Мое сердце (а оно у меня есть, даже если ты сравниваешь его с Черной Луной, что порождает все мыслимые и немыслимые несчастья), моя воля, мои чувства — все отправилось в топку этой ненависти, которую ты взращивал во мне день за днем, ночь за ночью, не желая прислушаться, остеречься, почувствовать ее робкое движение в глубине моей души. Я лелею ее, я вскармливаю ее с наслаждением матери, дающей грудь своему первенцу, я впитываю ее всем своим женским существом. Эта ненависть убивает меня, она — мой крест и мое избавление. Отныне я не одинока. У меня есть спутница, двойник, тень, подруга, напарница — опухоль, что медленно, но верно разрастается у меня внутри. Казалось бы, пустяк, мелочь, но метастаз за метастазом она приближает к тому, что предначертано судьбой. Она разрушает преграды, отравляет каждый глоток воздуха, каждый миллиметр моего жизненного пространства. Она завладела всем временем. Она больше не принадлежит этому миру, в котором ты влачишь свое жалкое существование. Через века она стремится к вечности.

Это не обычная ненависть, что вспыхивает меж двумя взбешенными соседями, перессорившимися из-за пограничной межи. Не та заурядная ненависть, что возникает при наблюдении за безнаказанным проступком. Моя ненависть —

корыстна!

Она необходима для моего существования! Я дорожу ею и потому терплю ее. Каждое утро и каждый вечер я старательно подкармливаю ее строгими расчетами, коварными планами, приступами ярости, обещаниями породить еще более глубокую ненависть. Я укрепляю ее. Она укрепляет меня. Она лепит из меня всемогущее существо, которое вьется над головой изменника. Но не твоя измена заставляет меня ненавидеть — ты осушил мой источник любви. Ты разбил вдребезги мои надежды. Ты столкнул меня в бездну, заполненную лишь этой ненавистью, в которой я плаваю, плаваю до помутнения рассудка. Отныне я вся — ненависть. Я хочу только одного — превратить твои дни в кромешный ад. О! Почувствовать твою боль, боль от тисков, что я сжимаю миллиметр за миллиметром! Не волнуйся!

Я вспоминаю. Первый раз ты обратил на меня внимание в чудесный ясный день зарождавшегося лета. Мы прогуливались втроем, три девушки. Три девушки с Антильских островов. Ты и посмотрел на нас как на трех девушек с Антильских островов — как на неприступный склон вулкана, покрытый лавой. Мы шли в ногу, как будто стремились продемонстрировать миру чудо рождения единого существа с тремя мятежными телами. Телами женщин-матадоров, еще не закаленных в бою, но уже твердо усвоивших, что единственное несчастье в жизни — это назойливая вереница мужчин. У всех троих одинаковые прически. Ты никогда не забудешь эту прическу: голова коротко стриженной негритянки, облитая липким сиропом… голова барана, упершегося в свои мечты… голова, напоминающая нераспустившуюся почку.

Ты заметил лишь меня, ведь я словно носила маску сурового дикого быка. Ты заметил лишь меня, потому что в тот день я смеялась так, как невозможно смеяться, я смеялась, и с брызгами смеха у тебя под ногами простиралась вся моя родная земля. Тогда я умела смеяться! Я смеялась, и солнце стало огромным красным шаром, разлетевшимся на тысячи кусочков. А потом каждый кусочек превратился в новое солнце. Мы возвращались из университетского кафе, а ты шел туда. И надо же такому случиться, что мы встретились, и ты подумал: вот эта для меня!

В тот день ты ко мне не подошел. Как можно подойти к существу с тремя телами? Лишь мимолетная улыбка. Крошечный воздушный змей в летней лазури неба. И лишь позже… много позже…

Усевшись на массивную резную кровать, Ника внимательно разглядывала шкаф. Вернее, верхнюю его часть. Там, где раньше лежал чемодан, зияла огромная дыра. Она напоминала дыру в гробнице Христа после его воскрешения. Эта дыра, затягивающая ее в глубины скорби, пришла из немыслимой дали, дали, в которой рождаются галактики.

Ника прикоснулась к груди, чтобы убедиться, что сердце еще бьется. Но оно блуждало где-то, охваченное страданием, сравнимым лишь со страданием распятого. Она провалилась в хаос, в безвременье.

Перед Никой промелькнула череда видений. Они всплывали из памяти, толкались, карабкались по натянутым веревкам ее нервов, разбивали ударами тарана двери, за которыми хранились тайны.

Юная наложница короля Беханзина

[10]

, схваченная после переворота и брошенная заживо в ад, бродит среди зомби. Юная дева, насилуемая, как кусок черной плоти без чувств, без крика. Она не отдает свою душу. Она предоставляет лишь тело. А это уже много.

Юная рабыня, отданная на разграбление целой плантации. Единственный, кто здесь живет, — это хозяин. Другие либо влачат жалкое существование, либо бегут. В зависимости от веления их сердец. Единственное, что здесь постоянно и непреложно: хозяин попирает, подбирает, оседлывает, ездит верхом на любой женщине, и это нравится его члену. Дикие ночи, как дикие девственные джунгли. Яростные атаки на излете полдня, атаки без свидетелей. Жадное стремление вкусить мед эбеновых лесов. Непреодолимо влечет холмик лобка, прячущийся в шелковистом пушке. Возможно, все это есть и у его жены, но… Она изнемогает от запаха хижин черных рабов. Озлобленная:

«Ну что ты находишь в этих мартышках, чего нет во мне? Дорогой, это уже зоофилия!»

А сама с любопытством смотрит украдкой, искоса-искоса, слишком долго для истинной католички… Особенно во время торгов, на невольничьих рынках. А хозяин не знает, ни почему, ни ради кого он погружается в розовую теплоту черного. Другие рабыни опускают глаза долу или бегут. В зависимости от веления их страха. Но она с этого времени-безвременья прикрыла глаза веками ненависти. Это ее способ бегства из рабства, он принадлежит только ей. Удар бича не приводит ни к чему, ahak