В дальней светелке, так любимой Великой княгиней Еленой, еще с тех давних лет, когда она впервые попала в этот терем, сидела регентша Царства Московского, как принято стало теперь называть эти земли. Что-то неспокойно было на сердце у всесильной хозяйки суровой Руси. Вроде и ела она сегодня в полкуса и пила в полглотка, а какая-то тяжесть в низу живота отдавала прямо в душу. Накатили воспоминания о себе, о детстве, о таких далеких годах безмятежной юности. Однако она нашла в себе силы позвать слугу.

– Анисим, ты пожалуй за лекарем пошли, да еще пусть бабку Ульку – ворожейку кликнут. Да пошевеливайтесь, муторно что-то!

– Вмиг обернемся, хозяйка, – служка повернулся и пропал, как и не было. Елена присела к узкому окошку с разноцветными стеклышками, вставленными в раму. Задумалась. Еще бабка рассказывала ей про то, как предок их Мамай задумал встать во главе Орды. Да не так, как стоял долгие годы, будучи, по сути, той шеей, на которой вертелись ханские головы, коих он за свой век, главного советника и темника Золотой Орды, поменял предостаточно. Захотел предок ее Мамай стать во главе Орды ханом. Бес видать попутал на старости лет. Недаром в народе говорят: «Седина в бороду – бес в ребро». Он тогда, как рассказывала ей бабка, удушил своим шелковым поясом чингизова отпрыска Маманта – Салтана, прозванного среди своих нукеров Магометом Беляком, и уселся на ханский трон. Но бес тот был злобен и силен, и надул в уши хану Мамаю глупую мысль пойти набегом на Залескую Русь.

Елена приоткрыла оконце, что-то душно стало ей в светлице. Вот здесь на Москве, на Кулишках и разнесли вдрызг того Мамая дружины городских ополчений под водительством Залеских князей. Мамай сложил свою буйну голову в южном городе Кафа, оплоте братьев храмовников на берегах Русского и Сурожского морей. Говорят, его прирезал ассасин, посланный жрицами Артемиды, за то, что не чтил темник старых законов и потерял уважение к женщине и почтение к матери. «По делам», – непроизвольно подумала княгиня. И вспомнила рассказ дальше. Сын его Мансур-Кията бежал тогда из Орды к Витовту на Литву. Витовт в те времена считал себя оплотом старых медвежьих родов. Веру чтил старую. На Ромовах зничи жег, на старых капищах жертвы приносил человеческие. В башне Кривое-Кривейто, что на Гедеминовой горке над Вильно возвышалась, старых волхвов берег. Суд вершил по Правде. Вот к нему и подался мамаев сын. И не оплошал. Витовт принял его тогда радушно, взял на службу и его, и его людей, и дружину. На прокорм отписал им удел Глинск и городок Полтаву. Два сына того Мансура – Скидар и Лекса в тех краях хранили земли нового покровителя от набегов ватаг с Золотой Орды и с других недружеских сторон. Потом Лекса, прозванный Александром, оженил сына своего Ваньку на Насте, дочери Данилы Острожского – приора Богемского. На свадьбе гуляло почитай все братство Рати Господней – воинов госпитальеров. Вот от их корня и вела свою веточку Елена Васильевна Глинская, прозываемая так по уделу своего отца, еще Витовтом их предкам пожалованного.

Елена опять почувствовала, как что-то больно повернулось в низу живота и резко ударило в бок, как ножом полоснув по живому.

В один из тихих летних вечеров в сторону обители проскакал одинокий путник, по виду монах или отшельник. Только наблюдательный прохожий мог отметить, что держится этот монах в седле, получше любого ногайца или казака, да под черной рясой угадывалась недюжинная сила, распиравшая крутые плечи, а бычью шею скрывал клобук, надвинутый на самое лицо.

Монах направил коня к домику игуменьи, стоявшему особняком, на краю лужайки. Умело спрыгнул, не опираясь на стремя, заученным жестом придержав под рясой, то ли саблю, то меч. Взбежал на крыльцо и уверенно стукнул в дверь.

За всеми его движениями зорко следили четыре пары глаз. Однако он не высказывал беспокойства и суеты.

– Входи, входи брат. Чего ты там, у порога мнешься. В горницу входи, – раздался звонкий голос, явно принадлежавший хозяйке.

– Войду, коли зовешь. Только вот чего-то я смирения в голосе у святой игуменьи не слышу? – пробасил вошедший, скидывая капюшон.

На земле Лотаря, что узкой полосой протянулась от Варяжского моря через снежные пики Альпийских гор, где укрылись голубые чаши озер, вокруг которых расположились кантоны лучших воинов подлунного мира, мимо небесной красоты темно-синей глубины озера Лугано, к самой Тоскане сердцу Этрурии. Так вот, там, на землях Лотарингии, на берегу реки Альзет, выдолбленная из камня, именно выдолбленная из целой скалы, а не построенная из камня, гордо возвышалась крепость Люксембург, известная всем как Северный Гибралтар. Неприступная и недоступная ни для какого врага, прикрывающая собой само сердце Лотарингии, доступ к перевалам и ущельям заснеженных Арденн, доступ к замку Арлан. В этом замке, как шепотом говорили местные крестьяне и воины лотарингских герцогов, давно переименованные из казаков в гезы, жила сама Принцесса эльфов, или Фея гор, или бессмертная Орлеанская Дева, когда-то спасшая королевство Галлов от нашествия северных народов. Много разных сказок рождалось и жило на зеленых лугах арденнских пастбищ. Много разных песен пелось у очагов пастухов и бивачных костров стражников. Много красивых баллад рассказывалось под звуки лютни на придворных балах заезжими менестрелями, трубадурами, миннезингерами и вагантами. Но правды не знал ни кто.

Там в замке Арлан, рядом с которым вырос городок Арлан, расположилось приорство, давно канувшего в лету, или сделавшего так, что бы о нем забыли, ордена Братства всадников Богоматери Сиона. В главной башне этого замка с незапамятных пор располагался главный приор Лотарингии, а может и всей северной Европы, называемый Навигатор и относящийся к высшим Посвященным этого мира. Он хранил не только казну ордена в этой провинции, но и многие из его тайн. Одной из этих тайн была тайна прекрасной девушки живущей в этом замке. Когда-то ее называли Жанной де Армуаз и говорили, что она спасшаяся от пламени костра в Руане Орлеанская Дева. Но тех, кто помнил Жанну де Арт уже давно не было в живых, поэтому этого, так же как и названия ордена, и то, что здесь живет Великий Навигатор, уже не знал никто. Обитатели замка, как и жители городка, сначала удивлялись, что их госпожа не вянет лицом и не испытывает тяжелого бремени лет, но потом привыкли. Сначала многие гадали – ангел она или продала душу дьяволу, но, часто видя ее в соборе Богоматери, как-то сжились с мыслью, что живет вместе с ними святая, которой Богородица даровала вечную жизнь. Она стала таким же привычным атрибутом их замка, как петух на шпиле ратуши, или величественная статуя Девы Марии на центральной площади перед герцогским дворцом. Она, бывало, пропадала из замка, но не надолго и всегда возвращалась, проезжая по подъемному мосту и громка цокая подковами своего красно-рыжего жеребца по булыжникам улиц. На попоне ее коня была вышита алая роза, а к седлу была всегда приторочена легкая секира. В этот раз герцогиня выехала из замка с первыми лучами солнца и на опушке леса отпустила своего пажа и оруженосцев, направив резвого коня по дороге в сторону заснеженных Альп. Больше в Арлоне ее не видели никогда.

Жанна, а это была Жанна, гнала коня к перевалам, ведущим в центр Альп. Ей были не нужны ни Берн, ни Женева, даже не Лугано. Ей было нужно встретить Стражей, и упросить их дать ей свиту, потому что для ее дела ей нужна была свита, надежная свита – из своих, а этой свитой могли быть только Стражи.

Через месяц к замку Калзин, где в горе и унынии после смерти своей младшей жены Мадлен, которая умерла год назад, пребывал король Шотландии Яков, подъехала процессия знатных господ. Судя по цветам развивающихся стягов, щитам оруженосцев и гербам рыцарей гости были из Лотарингии. Король приказал принять гостей в тронном зале.

Герольд провозгласил:

С того самого дня, как побывали на берегу Лебяжьего пруда незваные гости, сестры обители Алексеевской почти престали видеть свою игуменью. Редко когда мать настоятельница поздними вечерами молилась в одиночестве в церкви Пресвятой Богородицы. Зверских своих служек отправила она к малолетнему князю Ивану, и теперь берегли они его особу, получив звание высокородное – псарей государевых. Хотя какие они псы. Волки и есть волки хоть и в обличии людском. Взгляд-то глаз звериных, смертью наполненных, цвета медового с отблесками крови да пожаров огненных никаким званием не скроешь. Так и стояли теперь за спиной маленького князя четыре волка, правда волчьи свои шкуры прикрыли одеждами боярскими расписными, да вместо волчьих малахаев надели папахи высокие. Только не скрывало это не от кого, что перед ними матерые звери готовые любого порвать по велению хозяина.

Сама же настоятельница увеличила двор обители, новых сестер призвала под крыло свое. Сестры все как на подбор были рослые, кровь с молоком, красавицы писанные. Дрова кололи, только щепа летела от удара топором, разваливающего любые сучковатые поленья с первого раза. А уж как они в седле держались, любой дружинник княжеский позавидовал бы. Но ходили тихо, потупив взгляд в землю и оставив в черном своем одеянии, мешком висевшем на них, только щель для глаз, да и те занавесили длинными густыми ресницами. Если же удавалось, кому поймать взгляд смиренных сестер, долго еще бегали мурашки у него по спине не понятно от чего, то ли от прямоты взгляда немигающих зрачков, то ли от стали оружейной спрятанной в их глубине. Странные были новые сестры в обители подле Боровицкого холма.

Сама игуменья на людях почти не появлялась. Плотнее повязала платок черный, оставив, как и сестры ее новые, одни глаза.

Княжич рос сиротой в окружении бояр, которые, может быть, и удавили бы его давно, или отравили как мать, но страшные псари близко к мальчику никого не подпускали, а в окружении сиротинушки появилась девка. То ли мамка, то ли нянька, то ли ворожейка. Берегиня одним словом Она его обихаживала, нянькала, тетенькала, все, что к нему в рот, токмо через ее руки. Пробовали зелья в мясо подсыпать, так непонятно каким образом то мясо сам отравитель и съел. Пробовали в квас отраву подмешать, так тот квас поднесли самим погубителям. На том и утихла мысль маленького князя извести. Мамка его, кажись, повсюду с ним была, хотя какая она мамка? За такой мамкой хвост из мужиков должен был волочиться длиннее, чем крестный ход на праздники. Всем хороша: приветлива, молода, да сама краше не бывает. Но что-то отпугивало в ней, и молодые парни обходили ее стороной, как заразу какую.

Еще за спиной князя малолетнего, появилась как бы тень, какая. Вроде нет ее, а вроде есть. Волхвов позвали, чародеев старых. Они растолковали, что это абы, как и не тень, а так помрак, но видна в нем фигура Богини Мщения – Аринии, с волосами как змеи медные и в стальных бронях одетой. Волхвы да ведуны от того помрака сходили с ума через день-два. Один Васька Блаженный увидел помрак, сощурил глаз, понял все и сказал, мол, ждите все, кто на князя зло держит, и мать его извел, скоро умоетесь слезами кровавыми, растет, мол, Грозный царь. Сказал и онемел, потому, как узнал ту, кто за князем легкой тенью стояла.

Царь взрослел и мужал, как сказочный Микула Селянинович. После пожара залегла складка между бровями, как бы отметив этот день. Бояре старых родов незаметно отдалялись от государя, уступая место новым людям из тех же родов, но каким-то другим, другого замеса что ли. Отошли в тень высокомерные Глинские, и с ними орденская знать. Отодвинули потомков ордынских родов, гордых заслугами даже не себя самих, а своих дедов и прадедов. Новые дворяне были из изгоев, из вдовьих сынов, как впрочем, и сам царь. Созданная им Избранная Рада, подобие круглого стола легендарного короля Артура, впитала в себя всех. И личное око царево, хранителя его печати для тайных дел – Адашева и духовника царского – Сильвестра, митрополита Макария, копченного в пожаре, когда его по веревке тайным лазом в реку спускали, царской жены сродственника и схарьевца первой руки Курбского, а также целый строй бояр не знатных, но преданных. Малка, глядя на них, опять подумала, как же, мол, любят все правители воссоздавать вкруг себя Артуров стол, а все равно не выходит не у кого по делу-то.

– Кишка тонка! – про себя поставила она крест на этой мысли. Вслух же сказала, входя в опочивальню к Ивану, – Я тут тебе, душа моя, человечка хорошего подвести хочу.

– Входи, входи наставница, берегиня моя любезная, – Государь встал, пошел ей навстречу, – Человечка говоришь. Умен ли? Верен ли?

– Умен. Верен. И голова – троим впору носить, да жаль, нет ноне Змеев Горынычей.

– Сдается мне Малка, ты и Змея Горыныча сама с рук кормила, и с Кощеем Бессмертным в кумовьях. Сколь помню тебя, все также молода и красива, Ни морщиночки, ни складочки. Да лодноть молчу, молчу. Знаю, что дела эти ворожейские, волховские. А можеть мне тебя на костер отправить, как чародейку? – в глазах его мелькнул огонь.

У Лебяжьего пруда, меж рек Москвы-Смородины и Сивки-Бурки странная женская обитель, носящая имя благоверного митрополита Алексия, воспитателя и наставника Дмитрия Донского, жила своей размеренной жизнью. Смиренные сестры обихаживали ее, и она становилась краше и краше. Рядом на Боровицком холме поднимались новые стены из невиданного ранее камня. Огнем опаленного и в огне закаленного, оттого наверно и ставшего огненно-красного цвета. Из такого же камня на Торгу вознесся в высь Храм невиданной красоты об девяти куполах. В центре, выше всех на Москве, в серое небо вознес главу Собор Покрова Богородицы, украшенный маленьким, женским каким-то, шеломом воина, на длинной лебяжьей шее. Вокруг же него, по старому канону, по осмерику, встали восемь других соборов. Четыре чуть пониже, а четыре совсем низких в таких же воинских шеломах. Всего украшений по Храму было – белым узором, как крыло лебединое по стенам махнуло, каменный узор камня белого. На двенадцать лучей разбежалось по кругу открытое гульбище. Все это кружево зависло над крутым спуском к реке, как бы пытаясь оторваться от земли этой грешной и взлететь к облакам. Великие Мастера вознесли сей Храм.

Зодчие.

После них и пошло тот огненный камень для дела строительного применять. Вот и росли теперь из него на холме, что над Лебяжьим прудом, поднимались башни да стены, сменяя старые деревянные. Уже погнал государь с холма этого князей и бояр, оставив только братские обители, но остались за башнями имена их старых владельцев. Как был раньше на дворе у князя или боярина главная башня сторожевая, донжон как стали ее звать с легкой руки рыцарей, так и теперь на этом месте вставала на замену ей новая, каменная, кремлевская, как бы принимая главенство над местом из рук князей. Зубами зацепились за дворы свои, прикипели к Кремлю Старицкие и Милославские. И погнать нельзя все ж родня. Однако новый государев двор рос. Царский двор, такого на памяти людской и не знал никто, встал как на острове. Как отвел Алоиз Фрязин старую Неглинку с середины холма в два русла новых, так стал холм велик. Река же разбежалась на два рукава: одним по саду меж Боровицким холмом и Ваганьковским вниз к Лебяжьему пруду, а через него в Москву-реку. Вторым – по Торгу новым прямым вырытым рвом, отделяя лавки и лабазы от царева места, в болота, что в Москворечье расстилались. На острове же начали двор царский обустраивать по канонам Храма Соломонова – Храма Солнечного, великому Богу посвященного. Но о том мало кто ведал, и мало кто понимал. Пока же вставали красные башни. Низкие, приземистые. По углам круглые, а меж ними все по канону, все как в святом граде Иерусалиме. Споро все ставили мастера, потому как хватко и проворно было из нового камня ладить, в руку удобного и к подгонке ладного.

Рядом с Алексеевским монастырем через речку Сивку-Бурку, что резала Чертолье пополам, выросли стены Воздвиженского монастыря. Раскинулись вольготно, широко от Лебяжьего пруда до Ваганьковского холма, взбегая на его крутые склоны, как бы отвоевывая новый остров себе. А место действительно оправдывало свое название. Окруженное со всех сторон водой и лесами оно напоминало остров среди зеленого моря дубрав и темных сосновых боров, как впрочем, и все обители Дома Богородицы, каждая на своем острове. В Воздвиженском обосновались воинские братья, суровые и молчаливые. Вроде как и не мытари, и не псари царевы, даже не стрельцы или орденцы. Странные какие-то братья, братья молчальники. Такие же странные, как и сестры в Алексеевском монастыре. Старые сестры смиренницы вернулись обратно на Остожье, во вновь отстроенную Зачатьевскую обитель, обосновались там тихо. Тихо так срубили из дубовых бревен две церкви Зачатья и Рождества Пресвятой Богородицы, зажили своим общежитием за невысоким деревянным тыном. В старой же обители остались только сестры нового прихода, те, что носили платок по самые глаза и на смиренниц похожи были мало.

Три лебединых шеи монастырских куполов Алексеевской обители перекликались с горделивым шеломом Покрова на Рву на такой же лебединой шее. И далеким, как бы таявшим в тумане, лебяжьим шатром Собора Вознесения на крутом берегу над Ногайской поймой в Коломенском, что рядом с теремным дворцом государя. Зеленые их шатры со звездами по травянистому полю вызывали у всех давние воспоминания о Матери Лесов, давно забытой Богине Артемиде. Говорили что за невысоким забором у сестер в дубраве или в роще березовой, что раскинулась над прудом, до сих пор горит знич на Ромове ей посвященной. Правда, того не видел никто, а язык, как известно без костей.

Царевы псари искали Иванца Пересветова. Искали везде. В Китай-городе и на Торгу, где любил он обхаживать молодых купчих и боярынь, о чем уже ходила досужая молва по всем слободам. Искали на Арбате среди воинской братии, где любил он потешить себя кулачным боем, и не было ему равных в этой потехе. Искали по обителям женским и мужским среди черной братии и смиренных сестер. Знали, что охоч был сказитель до монахинь и монахов. До первых – плотски, до вторых – духовно. Искали даже в Тайницкой башне и в подземных переходах Кремлин-града. Не побоялись к самому Бомелию в его сокровенные комнаты заглянуть. Дьяка не было нигде! Обычно скорые на ногу и спорые в догляде ближние царевы псы в деле этом не торопились, хотя их волчьи малахаи и мелькали во всех концах Москвы. Они даже в новый Храм на Торгу заглянули. Перекинулись словом-двумя с волхвом Елисеем, цыкнули на Василия Блаженного не ко времени попавшего под руку, от чего тот совсем сник, и повернули коней к терему цареву. Где их дожидался государь в новой палате прозванной Грановитой за удивительного вида стены, зодчими сложенные.

– Ну что, слуги верные? И где наш разлюбезный дьяк? – со зловещей улыбкой спросил государь, – Али сам сгинул, али как?

– Нема царь-надежа. Нема нигде, – старший Угрюм глаз не опускал, голосом не дрожал, чем всегда раздражал Ивана до белого коленья, – Все обыскали, как в воду канул.

– Может его вороги извели? Или он с теплой бабой прохлаждается? Есть за ним такой грешок! Кто знать об этом должон!? – голос царя был тих и спокоен, но все знали это плохой признак.

– Может он и у бабы под боком, пошто мы ведуны что ли? Нехай Елисей ворожит! – Угрюм начал раздражать Ивана беспредельно, он потянулся за посохом. Волкодлаки напряглись так, что в воздухе почудился запах свежей крови.

В сырой и глубокий подземным терем к Бомелию, подвалом его просто язык не поворачивался назвать, Малка проскользнула тайным ходом, идущим из ее теремка под всем Боровицким холмом. Чернокнижник сидел за массивным столом, уставленным разного вида склянками и четвертями. На очаге булькало какое-то варево. По всей подземной горнице разливался ровный свет, исходящий из светильника висящего под потолком, низко нависавшим над столом.

– Хорош светильник, пошто другим не кажешь? – спросила Малка, появившись внезапно.

– Ты что теперь и сквозь стены ходишь, сестренка? – улыбнулся ей Микулица, – А светильник всем давать не надо. Не поймут, что там огненная вода горит,…и сожгут ею обливши. Темен народ…и зол.

– Прав, прав ты, ой как прав! – она поискал лавицу и села на широкую скамью, – А ты бы у Мастеров, что как кроты весь холм изрыли, поспрошал, куда ходы ведут, тогда знал бы, наверное, что стены здесь пропускают тех, кто их тайны знает. Не ровен час, явятся к тебе гости не званные, и светильник потушить не успеешь.

– По части все знать, это ты у нас Мастерица, а мы так – в пыли копаемся, как черви книжные. Ладноть язык трепать, пошто пришла?

После измены Великого Магистра Альберта тевтонский орден лопнул как переспевший арбуз. Левантийские братья ушли на службу к венецианским дожам, отстаивая независимость приютившей их республики на островах. Их белые плащи с черным тевтонским крестом, наложенным на красный тамплиерский мелькали на кораблях венецианцев, сразу отбивая охоту у больно ретивых, желающих поживиться чужим добром.

Из более чем двадцати бальяжей тевтонцев в западных землях с трудом устояли на ногах семь, да и то в земле Лотаря и Остирии. Замки свои они укрепили и превратили в неприступные крепости.

Остальные же начали метаться, кому продаться, по примеру своего Магистра, подороже. Епископ острова Эзеля подался к датскому королю и продал ему свой бальяж с потрохами. Примеру его последовал и Ревельский епископ.

Престарелый Магистр Ордена Фюрстенберг, вставший на смену изменившему Альберту, в окружении самых преданных братьев, не польстившихся на звонкую монету, и посулы предательской короны, направил свои стопы на восток, за подмогой к Ивану Васильевичу. А за его спиной зрел новый заговор против ордена. Заменивший его Кетлер, бросился к Литовским князьям и к польской шляхте, предлагая жалкие остатки ордена в обмен на титул герцога Курляндского. Итак, Орден лопнул как презревший арбуз. Остался кусок в Ливонии, охраняемой братьями Ливонского Дома Тевтонского ордена.

Иван понимал, что войны за Ливонские земли не избежать. Это не война за орден, это война против скверны идущей с закатных земель. Уже отошел Ревель к Швеции, признав лютеранство, а Эзель к Дании. Уже в сердце Ливонии вошли литовские полки, нависшие над Семигалией и Курляндией, которых так добивался продажный Кетлер. Но все еще держался Юрьев и северо-восточные уделы, куда отползли не продавшие честь и совесть ливонские братья.

События надвигались, как грозовая туча. Черная с рваными краями, с проблесками огненных стрел Перуна, как будто она только что вылетела из темных пещер Мараны. Огненные сполохи предвещали грозные годы, а раскаты грома, напоминающие грохот колесницы громовержца, отгоняли надежды на спокойную и размеренную жизнь.

Все началось сразу после венчания государя с черкешенкой. Неожиданно умер молодой стольник, что прислуживал государю на пиру у князей Старицких. После взятия Полоцка, рать завернула в Старицу. Царь решил отпраздновать победу с родней, с теткой, да братом Владимиром. Щедро пировали. Стольник тот все яства, что царю на тарелку клали, пробовал. Теперь его прибрала огненная лихоманка. Иван вызвал Бомелия. Лекарь колдовал над телом, сказал коротко: «Извели». В Старицу черными птицами полетели псари. Владимира с боярами ближними привезли в Москву. Царь с поклонами разместил его в Кремле, поближе от себя. В почетном остроге. Мать его Ефросинья, судьбы дожидаться не стала, приняла постриг и ушла в Горицкий монастырь на реку Шексну под руку князей Белозерских, древних родов, коим и царь не указ. Однако он для бережения ее все ж послал туда одного из волкодавов своих Мишку Колычева.

Вроде все улеглось. Так нет опять напасть. Под закат года, длинной зимней ночью тихо отошел в мир иной митрополит Макарий. Видать порвалась в нем жила жизни, когда крестил на царское место Кученей Темрюковну, да имя ей дал стародавних берегинь земли русской. Не выдержало сердце у старого духовника. Ходили слухи, что мелькнула в ту ночь тень у митрополитового терема, и узнал страж в той тени старую богиню Макошь с прялкой в руке. Да кто ж ему поверит болезному.

Опять полетели, над землей расстилаясь, вороные кони. Теперь в Чудов монастырь, что на Бору. Представили пред светлые очи самодержца, сидящего в Коломенском своем тереме, старца Афанасия. Монаха черного, царю известного по общим делам орденским, коего и посадили на митрополитов трон.

На обряде Посвящения Бомелий, стоящий рядом с царем, бухнул басом: