Холодные лучи низкого зимнего солнца разорвали ледяные облака. Прозрачное золото небесного светила жарковым покрывалом упало на неоглядный простор угрюмой тайги. Лёгкий ветер верховик с робким шумом побежал по вершинам деревьев. От воздушного прикосновения медленно закачались мёрзлые ветви вековых исполинов. Сбрасывая с широких лап серебристую кухту, вздрогнули задремавшие кроны лохматых кедров. Хаотично раскачивая острые, пиковидные макушки, закачались чёрные пихты и ели.

Предчувствуя резкую перемену погоды, замер живой мир. Приподняв хохлатую голову от алых гроздьев рябины, насторожился чуткий рябчик. С тревожным шумом взорвалась и улетела с наклонившейся ольхи стайка седых дроздов. Спрятавшись за скрипевший ствол промёрзшей пихты, отчаянно тенькнула седая синица. Крученым вьюном заметался в стволах деревьев юркий поползень. Звонко цокнув, к вершине ели взлетела пышнохвостая красавица белка.

Но вполне обычное явление природы очень быстро внесло в живые ряды обитателей тайги свои коррективы. Убедившись в отсутствии опасности, призывая соседей к всеобщему порядку, протяжно, успокаивающе свистнул рябчик. Шумно порхнув на рябинку, он спокойно принялся клевать щедрые дары природы. Доверяясь его поведению, на снежное покрывало земли упали неугомонные синички. Проверяя ситуацию, вопросительно пикнул поползень. Определяя наличие всех членов своей стаи, негромко заговорили дрозды.

С резким, своеобразным, режущим свистом сложенных крыльев откуда-то с небес сорвалась вездесущая кедровка. Расправив крылья у самой земли, она сделала неповторимый пируэт, остановила поднебесное падение у самой земли и, изменив полёт на девяносто градусов, уселась на нижние сучки кедра. Недолго осмотревшись, убедившись в отсутствии опасности, она плюхнулась в пушистый снег, взрыхлила перенову

[1]

своим крепким вороньим клювом перед собой и вытащила кедровую шишку. Находка тут же подтвердилась восторженным карканьем: призывая на трапезу своих собратьев, таёжная сорока громко закричала. Однако на её взволнованный голос быстрее всех прореагировала предприимчивая белка. Она увидела в когтях кедровки шишку — самую лакомую пищу — и тут же, расправив лапки в затяжном прыжке, спрыгнула с самой вершины ели на снег. Не ожидая подобного трюка, кедровка испуганно взлетела высоко вверх, забыв прихватить найденный плод. Белка тут же подскочила к шишке, схватила её цепкими лапками и принялась за еду.

Оправившись от шока, увидев, что объектом смертельного страха явилась всего лишь белка, кедровка чувственно, необычайно громко затрещала на всю округу и бросилась на обидчицу. Если какое-то мгновение назад голос длинноклювой рябухи предвещал блаженное торжество, то теперь беспрерывное возмущение напоминало запоздалые вопли бабки Засошихи, у которой соседский бык Буян слопал на парнике все огурцы. Завидев, что её орешки быстро исчезают в острозубой пасти, кедровка едва не лишилась всех своих чувств от горя. С захлёбывающимся скрипом она бросилась на белку. Полная решимости разбить голову клювом, она зависла над нахальным врагом.

И снится Загбою сон. Яркое солнце светит, тёплый ветерок дует в лицо, а сам он лежит на зелёной полянке у озера. Во рту трубка с табаком, в руках чарка с вином. Рядом сидит ласковая Ихтыма, улыбается, целует в губы, гладит нежными руками, говорит добрые слова. За костром поёт песни Мухой. Его жена Хындырга жарит свежее мясо. Хорошо Загбою, сладко, как в далёком детстве. Голова кружится, тело заполонено приятной истомой. И вдруг вода поднимается в озере большой волной, накатывается валом, накрывает с неукротимой силой. Вмиг подхватило всех в пучину, тонет Ихтыма, кричит Мухой, плачет Хындырга. Сам Загбой захлёбывается, не может вздохнуть. Всё тяжелее наваливается вода. Всё больше скованы движения. Темнота смыкается над головой. Хочет закричать, но вода заполонила рот. Машет руками, но руки связаны. Желает вынырнуть на поверхность, но к ногам привязан топляк, тянет вглубь, в непроглядный мрак. И нет Загбою ни силы, ни возможности для спасения.

Очнулся — ничего понять не может. Лежит в снегу вниз головой, едва вывернулся наверх. Покрутил головой, рядом олени стоят, глаза выпучили: ты что, хозяин, ездить разучился? Вокруг тайга, нетронутый снег. С трёх сторон гольцы: Плоский, Ахтын, Ухбай. Всё знакомое, родное до боли в глазах. Сотни раз здесь бывал, когда соболя промышлял. Встал на ноги, огляделся, усмехнулся в бороду. Под ногами верховика — свежий след аскыра, полуденный, короткий, прямой, сытый. Сразу видно, зверёк идёт на лёжку.

Понял наконец-то, что произошло. Пока ехал верхом на олене, от ласкового солнышка укачало, задремал от монотонного хода верховика. Когда шли целиком, всё было нормально. Но вот на пути попался следок. Умный, приученный к соболёвке олень, почуяв знакомый запах, резко встал, давая понять хозяину, что надо тропить зверька. А хозяин, что мешок с орехом, от толчка сковырнулся с седла в снег головой. Вот тебе, Загбой, и урок: нечего спать, когда по тайге путь держишь.

Засмеялся охотник сухонько своей беспечности, покраснел: хорошо, что никто не видел. Отряхнулся от снега, поправил дошку, шапку, подобрал рукавицы. Шагнул к собольему следку, нагнулся, потрогал пальцами лунник. Точно, свеженькие стёжки. Вот он, аскыр, полчаса назад прошёл. Сытый идёт на лёжку. Повернулся к верховику, одобрительно погладил оленя по шее: молодец Чигирбек, знаешь своё дело.

Поправил Загбой потки, потрогал повод ведомого Уйкана. Всё нормально, спарка связана крепко. Можно ехать дальше. Вскочил в тёплое седло, взял в руки уздечку, повернул налево, по собольему следу: