Несколько слов о названии. Напрашивались несколько вариантов. Какое-то время в голове у меня жужжала «Стрела времени». Потом стало казаться, что замечательно смелым был бы вариант «Миллениум» (это общее поветрие: сейчас «Миллениумом» называют

все что угодно).

Однажды, поздно ночью, мне даже вздумалось пофлиртовать со «Смертью любви». В конце концов основным соискателем стал вариант «Ее предначертанье — быть убитой». Он казался мне и достаточно зловещим, и привлекающим взор. Колеблясь, я шел на компромиссы примерно такого типа: «На лоне Лондонских Полей, или Ее предначертанье — быть убитой». Это представлялось мне окончательной версией…

Но, как видите, я сохранил — в достаточной ироничной манере — верность моему повествователю, который, вне всякого сомнения, счастлив был бы напомнить мне, что существуют два вида названий — два ранжира, два сорта. Первый из них определяется неким выражением, которое уже присутствует где-то в тексте. Что до названий второго рода, то они сами по себе присутствуют повсюду: они живут и дышат (или пытаются это делать) на каждой странице. Все мои придумки (стоившие мне не одной бессонной ночи) были названиями первого рода. «Лондонские поля» — это название рода второго. Так что назовем-ка все это именно так: «Лондонские поля». Эта книга называется «Лондонские поля». «Лондонские поля»…

М. Э.

Лондон

Кит Талант был гадким парнем. Кит Талант был крайне гадким парнем. Возможно, вы сказали бы, что он был мерзким парнем. Но не самым паршивым, не

наи

мерзейшим. Были парни куда

гаже.

Где? Ну, например, в воспаленно-горячем свете того универсама единых цен, — были они в бежевых фуфайках, с монтировками в руках, в каждом из них бултыхалось по упаковке «Особого», и была свалка-драка возле дверей, и грязные угрозы, и удар локтем по черной шее завывающей тетки, и потом — ржавая машина, в которой их поджидала блондинка… и прочь, прочь, чтобы сотворить еще что-нибудь, что-нибудь еще; все, что только понадобится. Что за рты красовались на лицах у этих наихудших парней, что за глаза полыхали на этих лицах! Внутри этих глаз — по крошечной неулыбчивой вселенной… Но нет. Кит не был гадок

настолько.

Он обладал спасительными добродетелями и не испытывал беспричинной ненависти к людям. Не ненавидел их просто так. Кругозор его был, по меньшей мере,

многорасовым

— да-да, вот так, бездумно, опрометчиво и беспомощно. Интимные свидания с женщинами самых разных оттенков кожи каким-то образом смягчили его сердце. У всех его спасительных добродетелей были имена. Как насчет Фетнаб и Фатим, которых он знал, Нкетчи и Игбал, Мичико и Богуслав, Рамсаверти и Раджавари?! Кит в этом смысле был человеком мира. Они были щелями в его угольно-черном панцире: всех их благословил Господь.

Хотя Киту нравилось в себе почти все, он ненавидел эти свои сулящие искупление черты. На его взгляд, они составляли его единственный значительный недостаток — один его трагический изъян. Когда подоспело время, в конторе возле погрузочной пристани на заводе, что стоит в стороне от шоссе М4 неподалеку от Бристоля, Кит, втиснувший огромную свою рожу в нейлоновый чулок с прорезями, глядя на непокорную женщину, которая, хоть и дрожала, не прекращала, однако, отрицательно мотать головой, и слыша, как Чик Пёрчес и Дин Плит орут ему: «Врежь ей! Врежь ей! Да мочи же ее, мать-перемать!» (он до сих пор помнит, как извивались, путаясь в нейлоновых сетях, их перекошенные рты), определенно не сумел в полной мере реализовать свой потенциал. Оказалось, что он неспособен повалить азиатку на колени и всячески колошматить ее, пока мужик в униформе не отопрет им сейф. Почему он лопухнулся? Почему, Китик, ну почему? По правде сказать, чувствовал он себя далеко не лучшим образом: полночи на каком-то проселке, в машине, пропитанной запахом горячих ступней постоянно отрыгивающихся громил; ни тебе позавтракать, ни опорожнить кишечник; а теперь, в довершение ко всему, ему повсюду виделась зеленая травка, свежие деревца, округлые холмы… К тому же Чик Пёрчес уже вырубил второго охранника, а Дин Плит вскорости перемахнул через прилавок и самовольно уложил тетку своим прикладом. Так что приступ малодушия, случившийся с Китом, ничего не изменил — за исключением перспектив его карьеры в вооруженных грабежах. (Тем, кто наверху, приходится круто, но круто приходится и тем, кто оказался на дне; с тех самых пор имя Кита стали поливать грязью.) Если б только он мог, он вырубил бы ту азиатку, с превеликой радостью. Просто у него не было… просто у него не было таланта.

После этого Кит раз и навсегда отказался от вооруженных ограблений. Повернулся к ним спиной. Занялся рэкетом. В Лондоне, говоря обобщенно, рэкет означает борьбу за наркоту; в той части Западного Лондона, которую Кит называл «домом», рэкет означал борьбу за наркоту с черными — а черные сражаются лучше белых, ибо, помимо других причин, они занимаются этим

Кит стал работать

У него, конечно, уже была дама, крошка Кэт, которая не так давно подарила ему ребеночка. В общем и целом, Кит ничего не имел против ее беременности: это, как он любил пошучивать, оказалось новым и весьма удобным способом упрятать женушку в больницу. Он решил, что назовет новорожденного Китом — Кит Мл. У Кэт, что весьма примечательно, были иные мысли на сей счет. Но Кит был несгибаем, поколебавшись всего лишь раз, когда ему показалось забавным назвать младенца Клайвом — в честь своей собаки, большой, стареющей и непредсказуемой восточно-европейской овчарки. Потом снова передумал: быть ему, стало быть, Китом… Завернутый в голубые пеленки, младенец вместе с матерью прибыл домой. Кит самолично помог им выбраться из кареты «скорой». Пока Кэт хлопотала насчет ужина, Кит сидел возле краденого камина и хмуро взирал на вновь прибывшее чадо. С чадом было что-то не так, был в чаде некий существенный изъян. Беда была в том, что чадо оказалось женского пола. Кит глубоко погрузился в самого себя — и оправился от горя. До Кэт, чьи колени в это время холодил линолеум, донеслось его бормотание: