— Я, братцы, там уже всё выходил, всё осмотрел, почитай, носом всю землю вынюхал! — с увлечением говорил Степан. — И есть, братцы мои, есть! Должно быть! И грива эта, где у них изба стояла, и речка, что из озера бежит, и болото тут же влево — всё, как на планте указано, так там и есть.

— Да ведь копали уже там не раз, — сказал высокий мужик с кудрявыми волосами и русой бородкой. Его звали Макар. — И ничего не нашли. Знаю я это место: всё оно ровно свиньями изрыто. Да только нет там ничего.

— Да не там, не там рыли-то! На Казанской гриве — вот где рыли. Там точно, что вся земля в яминах. Туда все мужики ходили. И старики ходили, все туда ходили. Про то я тебе ничего не говорю, — может, там есть, а может, и нет, не знаю я. А я тебе про Подборную гриву толкую.

— Это верно, — отозвался третий мужик, огромного роста, широкий, весь, как кустарником, заросший бородой. — Степан правду говорит. Про Казанскую гриву все толковали. Там и рыли. А Подборная грива совсем другое — вёрст оттудова 12 будет. Влево от мельницы взять нужно. Про ту я, почитай, ничего не слыхал.

— Ну-ка, где у тебя план-от? — сказал, подумав, Макар и наклонил лицо над разостланным на траве листом старой синей бумаги.

Через полчаса трое мужиков, покончив разговор, выбрались из оврага и разными дорогами направились по домам.

Степан поднялся из оврага в поле и быстро пошёл по тропинке через ржаное поле. Шёл он, размахивая руками, весь подавшись вперёд, и уже по походке можно было видеть, что это человек пылкий, увлекающийся и нервный. Колокольцем его прозвали во время революции, когда, выставив вперёд тощую бородёнку, бледный и со сверкающими глазами, он носился по всем окрестным деревням, без умолку сыпля словами. Его голос подходил к прозвищу — высокий и однотонный, так что от него звенело в ушах.

Алексей пошёл в другую сторону — в соседнюю деревню Косливое, проведать выданную туда замуж сестру, а Макар остался один. Прямо перед ним лежала на большой дороге деревня Кузьмино. Щетинясь соломенными крышами, скирдами и овинами, она улиткой ползла к реке и кончалась часовней, выстроенной на обрыве, на самом берегу.

Сами собой глаза Макара отыскивали то место, где стояла изба Лаптевых. Её можно было узнать по самой высокой в деревне берёзе. Мысли о кладе сразу точно ветром выдуло из головы, и медленными шагами, как человек, которому нечего ждать впереди, Макар побрёл по тропинке через паровое поле вдоль крутого берега реки.

Неподалёку от деревни была усадьба — большой двор с крепкими службами по бокам, и в глубине серый, с зеленой крышей дом. Посредине двора, на кресле с колёсиками, сидел как раз сам барин, помещик Голубев, о котором говорил Степан. Во время революции его разбил паралич, и с тех пор его возили в кресле, из которого важно торчала круглая, как тыква, голова. Рядом с креслом стояли старая барыня, дочка-барышня с двумя собачками, управляющий, кухарка Авдотья, горничная и кучер. Все с почтением смотрели, как барин чесал палкой за ушами двум толстым заграничным свиньям, которые похрюкивали над корытом. Когда проходил Макар, барин выжидательно и строго повернул к нему свои седые усы.

С самого утра Елена, жена Макара, была в сильном гневе. Она так отшлёпала своего любимца, трехлетнего Васютку, что тот зашёлся от рёва, и когда варила обед, то сковородки и ухваты так и сыпались кругом.

Вчера вечером кума её Авдотья, кухарка из усадьбы, забежала к ней на минутку сообщить весточку: девчонка Настюшка пасла в обед индюшек и видела около барской риги Макара вместе с Варварой. Опять, стало быть, начал, пёс!

Всего больше гневило Елену, что Макар не обращал на её сердце никакого внимания. С утра — и горюшка мало — возился себе на дворе, облаживая телегу, молчком пообедал и потом, когда зашёл к нему Алексей-лесник, ушёл с ним, не сказавшись, куда. Ещё утром Елена успела сбегать к Лаптевым и там изругала и осрамила свою дочку Варвару, выданную замуж за Гришку: но этого было ей мало: надо было коршуном налететь и на Макара и отчитать его, пса, чтоб помнил долго.

Согласия в доме не было уже давно. Мучиться Елене пришлось чуть ли не с самой свадьбы. Восемь лет тому назад живший у неё в работниках Макар, двадцатилетний парень, красавец и ухарь, женился на ней после смерти первого мужа, оставившего её вдовой с двенадцатилетней дочкой Варварой. Уже через месяц Макар пьянствовал и колотил жену, а через год его хорошо знали все солдатки в окрестных деревнях. Из любви к нему Елена терпела всё.

Но чтобы Макар начал таскаться за её же собственной дочкой, которую нарочно, чтоб не было соперницы в доме, она выдала замуж, этого Елена не могла перенести.

Через полчаса с лёгким стуком открылась калитка, и в ней показалась неясная фигура. Сердце Макара застучало так, что перед глазами завертелись огненные круги: Варвара. Она подошла к колодцу, поставила на землю ведро и взялась за бадью, привешенную к журавлю.

— Варя! — шёпотом крикнул Макар.

Она не слыхала.

— Варя! — крикнул он громче и кинул комок сухой земли.

Варвара вздрогнула, пугливо оглянулась и сделала несколько шагов. Макар поднялся из-за огорода и, махнув рукой, пошёл назад к потемневшим гумнам.

Дня через три, на рассвете, Макар, Степан и Алексей сошлись за рекой около землянки, стоявшей на гриве версты за полторы от берега. Летом там не было никого: перевозчики жили в ней только весной, когда пологий берег далеко затоплялся разлившейся рекой.

Понемногу, чтобы не обращать внимания деревни, товарищи перетащили туда лопаты, топоры, железный щуп, нарочно выкованный Макаром у себя в кузнице, и теперь, вынув инструменты из-под почерневшей соломы, сваленной в углу, спорой развалистой походкой дружно зашагали вперёд.

Надо было пройти восемь вёрст по большой дороге. Шли, держась около самого края, чтобы при первой же встрече свернуть в лес. На девятой версте взяли влево по лесной тропинке, дошли по ней до крутого берега лесной речки Крякши и по плотине около шумевшей мельницы перешли на ту сторону.

Больше молчали. Дома уже было переговорено обо всём. Впереди нетерпеливо бежал Степан. Макар, мрачно понурив голову, шагал позади. С той самой ночи он так и не видел Варвары и не знал, что сталось с нею. Вся деревня только и делала, что судачила о Лаптевых, о Варваре и о нем. Было противно и стыдно показаться на улицу.

Макару плохо верилось в клад. И в то же время верилось невольно: клад был последним выходом. Сорвётся это, что будет тогда? Но что-то должно быть — это он знал: чувствовал, что жизнь переламывается пополам.

В это туманное октябрьское утро гимназистка седьмого класса Соня Горшкова, которой подруги за общественные её добродетели дали прозвище «Гражданин», сидела на постели возмущённая до глубины души. Подобной низости она не могла даже предположить.

Её ботинки, юбка и сак исчезли. Было очевидно, что их спрятала мать. А она должна была идти. Вчера на митинге, после речи последнего оратора, Наташа, Головастик и она — втроём они дали торжественную клятву прийти, во что бы то ни стало. Она не могла не прийти.

Оратором был Володя, а митинги были в университете.

Жизнь давно уже перевернулась вверх дном. Старый мир умирал. Вся Россия клокотала. Летом приходил броненосец Потёмкин и пытался объявить южнорусскую республику. На улицах бросали бомбы и дрались. В гимназиях не учились. Каждый день могло прийти что-то небывалое. Вот уже две недели, как в университете открылись митинги. Там собирался и обсуждал свои нужды весь народ. Соня-Гражданин и её подруги проводили там целые дня. Вечером, возвращаясь домой, они были пьяны, как от самого крепкого вина, и хотели только одного, — взлететь высоко, так, чтобы захватило дух, к прекрасному и страшному, что заревом вставало впереди, — и умереть.

Часы в столовой пробили восемь. В девять надо было явиться на место. В последний раз обыскав все места, Соня установила только одно: большой шкаф в прихожей был заперт, и ключа в нём не было. Несомненно, вещи были там, ключ мать взяла с собой, а сама ушла на базар.

По дороге Головастик — так звали одну из подруг за большую, с выпуклыми глазами голову, качавшуюся на тоненьком, как стебелёк, туловище, — не пропускала ни одного городового без того, чтобы не крикнуть со свирепым видом: «Долой полицию!» И когда чопорная Наташа поворачивала к ней красивое лицо и говорила: «Головастик, это вульгарно!» — она вызывающе отвечала:

— Я не переношу вида этих палачей!

— Погоди, погоди! — широко шагая, говорила Соня. — Скоро их не будет совсем. Народ победит и вместо них устроят милицию.

— Всё равно, женщин не пустят туда! — с сожалением вздохнула Головастик.

— Во-первых, это неизвестно. Может быть, и пустят. Разве мы, женщины, не умеем защищаться? Ого-го-го!..

На одной улице толпа остановилась, сперлась и закружилась, как наткнувшаяся на плотину река. Впереди кто-то говорил. Одно за другим слова напряжённо рождались в воздухе. Разобрать их было нельзя. Оттого они казались ещё громаднее.

— Пойдёмте, пойдёмте! — порывалась вперёд Головастик. — Надо узнать, что там говорят.

Но волной прокатился радостный крик и, всколыхнувшись, толпа подхватила их за собой. Прохожие на тротуарах останавливались, прижимаясь к стенам. Извозчики сворачивали и скакали прочь. Некоторые, попав в толпу, оглушённые рёвом и свистом, изо всех сил хлестали лошадей.

— Соня! — придерживая рукой шляпку, говорила Наташа. — Как сделают баррикаду? Из чего? — и Соня увидела неожиданно, что она сама этого не знает. Но думать было некогда. В толпу попал разносчик с охапкой разноцветных афиш. Длинный юноша в жокейке на самой макушке головы схватил его похожей на граблю рукой.

В один миг расхватали всё. Маленькие мальчики и девочки с остервенением рвали и топтали ногами жёлтые и синие листки, а красные пошли по толпе. Откуда-то сзади появился длинный шест, двинулся по рукам вперёд; ударил по дороге Наташу по шляпке, расцветился красными листами и, покачиваясь в воздухе, побежал над толпой.

Наконец, всё было готово. Почти сразу, в одно время всем стало нечего делать.

Вместе с Головастиком и Наташей Соня, смертельно усталая, уселась на груду досок в углу баррикады и отдыхала, тяжело дыша. Она устраивала свои туфли и для крепости привязывала их верёвочкой к ногам. У разносчика, бойко торговавшего среди толпы, она купила себе булку и, кусая её, осматривалась кругом своими зоркими глазами, стараясь понять, что же вышло из их баррикады.

Баррикада была расположена очень искусно — как раз на скрещении двух больших улиц. С трёх сторон улицы эти были перегорожены сваленными вагонами, пред которыми, кроме того, громоздилась кучка телефонных столбов, досок и — что всего лучше — спиленных акаций. Ветки их торчали, как рога.

С четвёртой стороны, с переулка, было хуже: вагонов не хватило, и там были навалены доски, столбы и от одного угла до другого тянулась колючая проволока.

Тротуары были перегорожены чугунными скамейками и досками, тоже перевитыми проволокой, а в самом углу, прямо внутрь баррикады смотрела дверь аптеки и оттуда выглядывали санитары и санитарки, с крестами на рукавах. Четыре красных знамени гордо развевались, по одному с каждой стороны.

Как чёрная змея, публика быстро катилась, очищая тротуары, а по мостовой, совсем близко, подходили к баррикаде солдаты.

Их было немного, всего человек восемь, и они шли спокойно, опираясь на ружья, как на простые палки. Подойдя шагов на десять, они остановились. Соня затрепетала, как лист: рядом с ней на вагоне стоял Володя.

— Товарищи-солдаты! — кричал он. — Мы знаем, что вы не будете стрелять. Присоединяйтесь к народу. Входите к нам на баррикаду!

Переглянувшись, солдаты начали говорить между собой. Один из них крикнул:

— А много вас тут?