Размеренное гудение пробилось к сознанию через нембуталовый дурман. Я приподнял голову над подушкой, с трудом разомкнул свинцовые веки и тупо уставился в темноту, еще ничего не соображая. Прошла целая вечность, прежде чем до меня дошло, что звонит телефон. Вяло выпроставшись из-под одеяла, я опустил ноги на пол, нащупал шнурок под бра и включил свет. Часы показывали три. Чертыхаясь и кряхтя, я дотянулся до аппарата и, едва не смахнув его с журнального столика, сорвал трубку.

Голос Бориса я узнал не сразу. Какое-то время одурело вслушивался в астматические хрипы и истошную невнятицу. Потом раздраженно выругался. Последовало недолгое молчание, и чуть спустя — надрывный кашель, и наконец я уловил что-то членораздельное:

— Пожалуйста, приезжай… побыстрей, пожалуйста! Я у себя… на Обручева… Случилось… Помоги мне!

— Ты пьян? — прервал я его. — Посмотри на часы. Я принял снотворное и только-только уснул.

— Понимаю… Понимаю. Но мне надо… Очень плохо! Приезжай поскорей…

Всю субботу я отлеживался. Пробудился где-то в три, побрился, приготовил омлет и кофе, потом прошелся до ближайшего ларька за сигаретами, вернулся и, включив телевизор, снова залег — уже на софе в гостиной, и долго валялся так в праздности — то подремывал, то рассеянно поглядывал на экран, не особо вникая в смысл сменяющихся сюжетов. Ночное возбуждение улеглось: бесформенная тревога еще копошилась в душе, но мне удалось мысленно отстраниться от происшедшего и оттеснить все на самые задворки сознания.

Вечером я позвонил Борису. Хотелось как-то успокоить его — я понимал, каково ему в одиночестве, но испытал подспудное облегчение, когда он отказался выбраться со мной в Дом журналистов и поужинать: «Да нет, что ты — куда мне в моем состоянии…» Потом я все совестил себя, укорял за эгоизм, и в покаяние решил наконец, что и сам никуда не поеду.

Утром я отправился в Раменское — надумал порадовать мать своим посещением. Обычно эти дачные вылазки не доставляли мне большого удовольствия. С мамой, конечно, повидаться хотелось, но, как правило, я заставал ее в окружении всевозможных гостей — сестер, кузин и кузенов, подружек, бывших сослуживцев — и не переставал изумляться, как много разного люду вьется вокруг моей общительной, не в меру — для ее семидесяти лет — энергичной старушки. Так и на этот раз вышло: из ее торопливых объятий я попал в руки двух своих стареньких тетушек и каких-то соседей по даче. Все долго и шумно выражали радость неожиданной встречей, засыпали меня множеством пустяшных вопросов и чрезвычайно важной информацией. «У Миши, помнишь его, внучка уже в этом году собирается в школу…» — «Иван Андреевич судится с банком…» — «А бедная Варенька ищет работу — фирма, где она служила, обанкротилась…» Потом мама угощала каким-то неимоверным пирогом с грибами и жаловалась, что я редко к ней выбираюсь, а ей так требуется мужская поддержка — вон и крыша на веранде прохудилась… Потом я играл в шахматы с соседом, а рядом, мешая, гомонили дамы, увлеченно обсуждая серьезные проблемы засолки овощей и еще какие-то кулинарные тонкости… Но эти докучные прежде обыденности неожиданно подействовали на меня благотворно: мир окончательно вернулся в привычное, устойчивое измерение.

И катя в город по загруженному Новорязанскому шоссе, я уже думал о случившемся как-то отрешенно, и все казалось не столь уж страшным. История, разумеется, скверная, но вероятность того, что продолжения не будет, представлялась довольно значительной — по крайней мере для нас, причастных к ней лишь случайно и вскользь.