Утро выдалось пасмурное и дождливое. Да и что удивляться – конец октября. На родине Харольда, в Германии, в это время тоже идут дожди, люди также поднимают воротники своих плащей и курток и также в целях согрева балуются спиртным.

Хотя надо заметить, что Харольд был ранее гражданином дружественной нам в эпоху застоя Восточной Германии. Но с тех пор, как две Германии усилиями Горбачева и всего мирового сообщества удалось соединить в одно целое, Харольд успел нахвататься западной мудрости своих немецких братьев, от которых его с такой нелепой жестокостью отделяла знаменитая Берлинская стена. Отец Харольда, будучи соотечественником Шопена, приехал в Германию из Кракова. Познакомившись с некой Ханной Шлессер, он вскоре женился на ней. Ханна обитала вдвоем с мамой в симпатичном домике на окраине Лейпцига. Таким образом Харольду посчастливилось стать земляком Баха. Харольд не посрамил своего родного Лейпцига, он прекрасно разбирался в музыке, хотя в его суждениях о том или ином музыканте порой слышалась интонация пресыщенного чванливого сноба. Он объяснял это самому себе следствием высокоразвитого утонченного вкуса и крайне острой восприимчивостью, которая заставляла его с отчаянной силой страдать, когда, например, соната Баха си-минор – светлая грустная мелодия – исполнялась недостаточно проникновенно, вдумчиво и тонко.

Тарасовские оркестры Харольд ненавидел лютой ненавистью. Его пылкое сердце поэта и меломана негодовало по поводу присущей им топорной манеры исполнения произведений его гениальных соотечественников. Тем не менее он покупал дешевые аудиокассеты с записями концертов классической музыки, руководствуясь непонятно каким мотивом. Здесь его хваленая немецкая прагматичность уступала напору его немецкого романтического духа, родственного дерзким порывам Новалиса и Гофмана проникнуть в святую святых героической сказочной метафизики, замешанной на терпкой барочной символике.

Харольд работал журналистом в местной лейпцигской газете. Его многопрофильный талант позволял ему освещать в газете сразу несколько рубрик – экономическую, социальную и культурную. Лет восемь назад он решил подвизаться на творческих командировках в восточном направлении. Его польские корни влекли его к братьям-славянам. Этот смутный, но неотступный зов, звучавший в его душе подобно легкому и поэтичному анданте Моцарта, заставил его на несколько лет переехать в Россию, где он неплохо выучил русский язык, хотя никак не мог избавиться от характерного немецкого акцента и нередко путал склонения и спряжения глаголов. Он побывал в Татарстане, Узбекистане, Тюмени, на Дальнем Востоке и нигде не посрамил почетного звания журналиста местной лейпцигской газеты.

В Тарасов Харольда привели его немецкие корни, которые, несмотря на время и расстояние, тесно сплелись с корнями поволжских немцев. Он возглавлял отдел культуры в газете «Немцы Поволжья», редакция которой располагалась в тарасовском «Немецком доме».

Было уже около пяти, когда я остановила свою «Ладу» на стоянке возле редакции. Мне необходимо было выговориться или даже поплакаться кому-нибудь в жилетку, а лучше всего для этого подходил мой зам. Не то чтобы у меня не было подруг или друзей, но в данном случае Кряжимский, прошедший огни, воды и медные трубы журналистики, как никто другой, мог поддержать, дать дельный совет и просто молча выслушать меня.

Конечно, я уже взрослая девочка и за свою жизнь не раз была свидетелем смерти и похорон, но с близкой подругой расставаться мне приходилось впервые. Я прошла мимо Марины, которая тут же с восхищением встретила мою новую прическу, грустно кивнула ей в ответ на ее приветствие и попросила кофе.

Сергей Иванович Кряжимский – мой зам, который в мое частое отсутствие фактически руководил еженедельником, сидел, как обычно, за моим столом, стуча двумя пальцами по клавиатуре «Пентиума». Увидев мою трагическую физиономию, он сразу понял, что произошло что-то из ряда вон, и поднялся мне навстречу. Я села на кожаный диванчик, возле которого стоял столик, и закрыла лицо руками. Все эмоции, распиравшие меня с того самого момента, когда я увидела труп Катерины, бурным потоком слез вырвались наружу.

Мудрый Кряжимский не стал сразу же бросаться ко мне с вопросами, понимая, что в таком состоянии человек не способен внятно выражать свои мысли. Он подождал несколько минут, пока пройдет первая, самая бурная волна, и, заметив окно в моей истерике, спросил:

– Ну, что случилось?