В сборник вошли лучшие рассказы и повести о молодежи, появившиеся во Франции за последние 10–15 лет. В нем представлены как классики современной французской литературы, ее старейшины — Р. Гренье, А. Дотель, Э. Вазен, Б. Клавель, Э. Роблес, так и замечательные мастера среднего поколения — Ж.-М. Г. Леклезио, Р. Вриньи, Ж.-М. Робер, а также яркие восходящие звезды — К. Риуа, А. Надо, П. Бессон.
Сборник не только рассказывает читателю о том, как живут, что думают, о чем мечтают молодые французы, но и знакомит с живым литературным процессом во Франции наших дней, поскольку в нем участвуют авторы самых разных направлений, традиций и творческих манер.
ПРЕДИСЛОВИЕ
Почему бы, когда возникают объективная потребность и желание дать панораму жизни современной французской молодежи, не прибегнуть к языку документальной прозы, к форме сделанных по свежим следам репортажей, к жанру научных статей? Какой богатый, насыщенный точными сведениями материал могли бы мы получить в руки! Ведь тому, что нас интересует, вооруженные новейшими методологиями и изощренными техническими средствами социологи посвящают свой труд, а многочисленные специализированные журналы — богатые информацией страницы. Отдавая предпочтение повестям и рассказам, мы в первую очередь руководствуемся мыслью о том, что они более привлекательны для широких кругов читателей, но также еще и предположением, что, как это ни парадоксально, они к тому же еще и наиболее информативны. Не случайно ведь знаменитый французский психолог Жак Лакан — его, как ученого, трудно заподозрить в недооценке научного знания — однажды сказал, что «истина всегда принимает форму художественного вымысла».
Литература дает человеку надежные ориентиры. Она улавливает все сиюминутное, хрупкое, разрушающееся и, как правило, обладает гораздо большей силой проникновения в глубинный смысл истории, чем слишком абстрактная, а зачастую и несвободная от предрассудков историческая наука. Ну и, кроме того, научным открытиям, статистическим данным и репортажам свойственно устаревать, тогда как, приобщаясь к миру искусства, мы всегда вправе лелеять надежду, что общаемся с ценностями вечными. Взять, например, великих властителей прошлого. Большинство из них навсегда кануло в реку забвения; иных же мы в лучшем случае знаем по именам да по застывшим маскам. А вот Манон Леско, Жюльен Сорель, Пьер Безухов, Алеша Карамазов будут жить вечно и, кстати, останутся вечно молодыми.
Когда предлагаешь перевести на русский язык французский роман, то, естественно, стараешься, чтобы это был шедевр. Когда же составляешь тематический сборник, то от подобной претензии приходится отказываться, во всяком случае на первых порах. В мозаике иной камень выглядит вроде бы сам по себе и не очень изящно, но без него не обойтись. Несмотря на это, по окончании труда, после многочисленных отборов видишь, что в общем и целом детали картины, даже будучи взятыми порознь, могут за себя постоять.
Хотя способность литературы проникать в суть вещей практически безгранична, — чем и объясняется наше никогда по дремлющее стремление получать при чтении отнюдь не только эстетическую информацию — надежда на то, что действительность благодаря ей предстанет перед нами в зеркально незамутненной чистоте, совершенно несостоятельна. Литература имеет обыкновение пропускать все жизненные факты сквозь призму субъективного видения писателей. Поэтому в определенном смысле сборник малых литературных форм имеет значительные преимущества перед романом: сочетание многих точек зрения дает картину более приближенную к тому, что можно назвать объективной действительностью.
Еще одно достоинство сборника — большой совокупный жизненный опыт. В данном случае этот опыт получился поистине необъятный. Начать с того, что в книге представлены писатели трех-четырех, а то и пяти поколений: от ветерана Андре Дотеля, родившегося в 1900 году, до Катрин Риуа, Жана-Марка Робера и Патрика Бессона, родившихся в 50-е годы. Казалось бы, о молодежи наших дней должны писать преимущественно молодые авторы. Однако, несмотря на то, что приоритет при составлении сборника был отдан материалу, а не именам, и несмотря на то, что количество прочитанных на предварительном этапе рассказов и повестей оказалось поистине необъятным и среди них немало произведений принадлежало писателям, пришедшим в литературу за последние десять лет, в конечном счете большинство сохранилось за мастерами старшего поколения: за Эрве Базеном и Жильбером Сесброном, Эмманюэлем Роблесом и Роже Гренье, Роже Вриньи и Полем Гимаром, Даниэлем Буланже и Бернаром Клавелем, Юбером Ниссеном и Полем Саватье, чьи даты рождения рассеялись в диапазоне от 1911 до 1931 года. Почти столь же прочная репутация и у некоторых писателей, родившихся в начале 40-х годов: у Жана-Мари Гюстава Леклезио, у Жана-Люка Бенозильо, у Жана-Пьера Энара.
Патрик Бессон
ДОМ ОДИНОКОГО МОЛОДОГО ЧЕЛОВЕКА
I
Вилле-сюр-Мер, 31 июля
Только что мне исполнилось семнадцать. Я никого не поставил в известность. Подозвал Венеру и вместе с ней отправился бродить по городу; по пути купил бутылку кока-колы, хрустящий картофель и газету.
Затем прошелся вдоль моря. Неторопливо, словно решив дать детям достроить последние в этот день песочные замки, вымыть ноги и попрощаться друг с другом, спускался вечер: было время отлива, вода сверкала, по мокрому песку тянулись вереницы улиток.
На автостоянке, нависшей над молом, у забитых чемоданами автомобилей в ожидании детей собрались родители. Париж недалеко. Сегодня ночью дети вновь окажутся в своем громадном городе; это радует меня, но не слишком. Завтра понаедут другие: завтра только 1 августа. Остается заткнуть уши и ждать сентябрьского равноденствия, что прогоняет их на целый год и возвращает пляжу если уж не его былую голубизну, то, по крайней мере, безмолвие.
II
Вильмонбль, 31 июля
Шестнадцать лет — подходящий возраст, чтобы начать дневник. Прежде всего потому, что тебе уже не пятнадцать и на твоем пути попадаются уже не только мальчишки и сатиры, но и мужчины. Кроме того, время разной чепухи прошло, настало время душевных переживаний. А с мужчинами и душевными переживаниями начинается настоящая жизнь.
А что может быть лучше для дневника, чем настоящая жизнь? Есть о чем писать.
Я пишу, лежа в своей кровати в виде ладьи. В открытое окно ярко светит солнце. На ночном столике лежит мой транзистор, пачка «Голуаз» и стакан апельсинового сока, который мама принесла мне перед тем, как спуститься в лавку. Как всегда по утрам, она поцеловала меня в лоб, обозвала лентяйкой и баловницей, а я, как всегда, потянулась, зевнула и сказала, что каникулы — это чудесно.
III
Вилле-сюр-Мер, 1 августа
На втором этаже в уборной спускают воду. Должно быть, это Паскаль Март: да, писательская деликатность во всем видна.
Теперь так и пойдет: голоса, шаги, шум. Помнить: не выходить больше голым в туалет, а то боюсь ненароком спугнуть или, наоборот, не спугнуть страдающую бессонницей постоялицу. Не слушать больше по ночам при открытых настежь окнах и дверях бетховенскую Седьмую симфонию, как я делал, чтобы ее услышала так любившая эту вещь моя сестра, чья душа, я знаю, витает над садом. Не придется мне и быть одному за завтраком в кухне, хотя сам вкус кофе с молоком словно создан для свежести и голубизны утреннего одиночества.
Сегодняшний день был карикатурой на 1 августа. Немыслимая жара, бельгийцы с толстыми белыми ляжками, расположившиеся на пляже, огромное стадо автомашин, зарегистрированных под номером 75 или 92, заполонившее весь Вилле, клаксоны, дым, выхлопные газы вперемешку с запахом жареного картофеля.
IV
Вилле-сюр-Мер, 1 августа.
Дом называется «Винтерхауз» (в переводе: зимний дом), так же могла бы называться и комната, где я поселилась — на стенах сплошные горные виды. Монблан, Гималаи, Везувий, Фудзияма. У окна — узкая монашеская кровать; я говорю так потому, что в изголовье висит распятие.
Мне вовсе не нравится спать под распятием: так и кажется, что на физиономию брызнет кровь.
Белые крашеные стены без обоев. Книг на этажерках нет. Впрочем, как и самих этажерок. Под кроватью старый ночной горшок, и все.
V
Вилле-сюр-Мер, 2 августа
Сегодня в полдень встретил в книжной лавке Эльзу. Она была в красной майке и белой панаме в черную горизонтальную полоску. Каштановые волосы, падая на лицо, скрывали лоб.
Шесть лет подряд Паула Хагеман, мать Эльзы, снимает дачу в верхней части города. В первый же приезд она воткнула свой зонт от солнца прямо напротив «Винтерхауза», и я влюбился в нее. В то время она была не одна — ее сопровождал мужественный на вид спутник, и мои родители в августе не покидали Вилле. В дождливые дни четверо взрослых собирались вместе в гостиной «Винтерхауза» и играли в бридж или таро, а мы, дети, — Эльза, я и моя сестра — играли в парикмахерскую. Инес любила, чтобы занимались ее волосами: она была клиенткой, я парикмахером, а Эльза, на три года младше нас, — кассиршей; правда, роль эта была ненужной, потому что Инес всегда отказывалась платить. Затем с моей сестрой произошел несчастный случай, мужественный на вид спутник покинул Паулу и Эльзу на берегу моря по той простой причине, что уехал с другой женщиной на берег другого моря, далеко-далеко на юг. Тогда я стал любовником Паулы, а мои родители решили каждый год в августе путешествовать, сдавая на это время «Винтер-хауз» внаем и возложив на меня обязанность принимать жильцов.
Не знаю, догадываются ли отец с матерью хоть о чем-то, касающемся моего способа принимать жильцов. Мы никогда не говорим об этом.
