Что мне нравится во снах, так это ощущение другого мироздания. Правда, сновидения, которые разворачиваются в набивших казенную оскомину зданиях или в скукоженных городских пространствах — в университетском коридоре или на пригородном перроне знакомого вокзала — те как-то не в счет, те простоваты и всегда содержат полускрытый ответ, явную подсказку — ясно же, например, что в конце августа педсовет снится только фанатам педагогики. Эти люди никаким другим способом не умеют придать своей жизни экстрим, кроме как общаясь с энергичной толпой малолетних оболтусов, вот и сны их полны вполне понятных, почти вампирических предвкушений. Сюда же можно отнести и так называемые эротические — «как ты думаешь, дорогая, не проснуться ли нам еще раз в гостиничном номере в объятьях совершенно неинтересного коллеги или красавчика актера?»

Я же имею в виду совсем другие — те, что всегда просторны и длятся под открытым небом. Их пространство доверчиво, разомкнуто и гомогенно, ведь если нет стен, то нет и повода считать, что за стеной подстерегает нечто обманчивое и опасное. Мироздание там и вправду иное — чуть смещенное, вызывающее слабую память о бабочке Бредбери, а в чем смещение — сразу и не ухватишь. Разве что химический состав атмосферы сменился, и это слегка мешает дышать, но главное — химия сдвинула атмосферную оптику, поэтому свет здесь совсем чужой. Я бы даже сказала — как в фантастическом фильме, если бы фантастический фильм так настырно не резал глаза уликами павильонной или компьютерной съемки — нет, в фильме реальность всегда отдает кичем. Я же говорю именно о снах, что бывают реальней реальности, вот и застревают в голове на долгие годы. Возвращаясь, они радуют внезапным повторением места действия, хотя сюжет может выглядеть каждый раз по-другому. Вообразить можно и то, что живешь одновременно в нескольких мирах, и хотя в эту ерунду никто не верит, но ты-то веришь, особенно когда утром понимаешь, что снова неожиданно навещал знакомые места.

Это место снится часто. Дорога (хотя там не может быть никакой дороги!) идет вдоль серо-желтого склона конической горы, ее сыпучую монолитность протыкают большие конусы кроваво-бурого цвета и еще желтые поменьше, между ними серные выцветы, курящиеся из трещин дымки и запах, как в преисподней. Ни травинки. Иногда дует ветер, он несет песок, колет глаза и гудит, задевая остро торчащие камни. Странная смесь покоя и тревоги, утешения и опасности. Здесь всегда должно что-то произойти и никогда ничего не происходит.

Вы как хотите, а я верю в знаки судьбы, в ее подсказки, стрелки, как в «казаках-разбойниках». Мне было лет семь, я лежала в постели с ангиной и от скуки читала подряд Большой энциклопедический словарь. Стукнула входная дверь, появился папа, загадочный, веселый, поставил передо мной голубой глобус на черной ножке. Я, зачарованная тонким рисунком горизонталей на голубых и рыжих поверхностях, потребовала разъяснений. Краткий курс картографии был прочитан немедленно, и пока папа ужинал, я приучала зрение к тому, чтобы на месте красок и линий видеть крутые склоны и подводные впадины. С пространственным воображением все оказалось в порядке, глобус тут же получил статус волшебного предмета, свойства которого продлевались за пределы видимого. Вечером мы развлекались чудесным образом — раскрутить глобус и ткнуть пальцем в вертящуюся пестроту. Куда ты хочешь попасть? Я ткнула, замирая от восторга, шар остановился, я прочитала: «ючевская сопка». Папа сказал: «какая чушь!» и стал изучать поверхность. Два листа бумаги были наклеены на сферу криво, один чуть налезал на другой и закрывал первые буквы. Это была Ключевская. Мы потом еще долго крутили, попадая то в Альпы, то в Саргассово море, но запомнилась именно Ключевская.

У детей в голове всегда так — засядет что-нибудь, и не выковыришь. Уйдет в глубину и дожидается своего часа.

Преддипломная практика — конечно, только Камчатка! Бзик у нас такой, у троих на курсе — только туда. Можно было поближе — нам предлагали и Урал, и Казахстан, и Среднюю Азию. У нормальных людей один только момент выбора (единственного из возможных заманчивых вариантов!) таит в себе неизъяснимое наслаждение, ползанье животом по расстеленным картам, штудирование статей и разговоры с очевидцами. Но сладость предварительной фазы мы отсекли с фанатизмом, все усилия потратив на поиски сумасшедших начальников, готовых взять на себя обузу в виде студента-дипломника или, что еще хуже, студентки.

У меня хранится фотография тех времен — кадр, бесспорно, постановочный, но характерный — в крошечной комнатке МГУ-шной общаги, от которой в памяти остался только мучительный запах застарелого табака (свидетельство мужественности хозяев!), две задумчивые барышни мечтают о небесных кренделях на фоне карты Камчатского региона. Видимо, фанатичное упорство разжалобило фортуну, и варианты все же нашлись — у всех разные. Тем не менее летели одним рейсом — я, подруга Катя и еще один однокурсник, Женька. Подарки судьбы отличаются от обычной текучки сгущением невероятных случайностей — и первой неожиданностью стал сам полет. Тем же рейсом на Камчатку везли новобранцев, они заняли весь задний салон самолета, но их, видимо, пасли строгие командиры, так что солдатиков было не слышно, не видно во время десятичасового перелета. В переднем же салоне единственными пассажирами оказались мы трое. Бортпроводнице, трезво оценившей ситуацию, лень было греть положенный аэрофлотовский обед, и она лениво поинтересовалась, не устроит ли нас трехлитровая банка персикового компота. Мы, естественно, согласились, в чем нисколько не прогадали — Катькины родители нагрузили ее таким количеством провизии, что на троих было как раз нормально. Мы и поспать могли бы на свободных креслах, но это вовсе не приходило в голову, поскольку эйфорическое возбуждение, истерическую шутливость и нервную жестикуляцию совершенно не успокоил персиковый нектар. Мы производили столько бессмысленного шума, что пилоты мучились в догадках, что за пассажиры им достались на этот раз. Один из них вылез из-за двери, пожал липкие от компота руки (ложку нам, понятно, дать забыли) и пригласил в пилотскую кабину. Стеклянный нос ТУ обеспечивал шикарный обзор — можно было любоваться на проплывающую внизу живую топографическую карту или восхищаться переливами закатного пламени в облаках. Хозяева положения изо всех сил распушали хвосты перед московскими барышнями, даже разрешили подержаться за штурвал. Нахлобученные летные фуражки придавали нам красоты в собственных глазах, а Женька торопливо щелкал затвором «Зенита», ловя бесценные кадры.