Его избивали.

Он собрался перехватить мяч, но его словно захлестнул прорвавший плотину поток, который накрыл его с головой, и, ему показалось, что ручная граната разорвалась прямо у него в животе. Тошнота обожгла все изнутри. Он лежал, уткнувшись лицом в траву. Рот был полон гравия. Он плевался изо всех сил, боясь того, что вместе с камнями повылетают и зубы. Поднимаясь с земли, через восходящие потоки раскаленного воздуха он наблюдал искаженное поле, выжидая, пока все станет на свои места, словно наводил на резкость трубу, пытаясь через нее снова увидеть мир четким и разборчивым.

На второй игре, принимая пасс, он споткнулся. Неудачно падая на руку, он ее повредил – возможно, это была подножка того высокого парня, прозванного Губером

[1]

. Внезапно, он оказался где-то позади всех. Он крутился с бешеной скоростью, словно игрушечная лодка в водовороте. Упав на колени, накрыв собой мяч, он заставил себя не воспринимать боль, возникшую в паху, осознав, как важно постараться не впасть в отчаяние, и помнить слова Губера: «Тренер испытывает тебя. Он роется в твоих кишках».

«Я позволяю ему рыться в моих кишках», — шептал Джерри, постепенно поднимаясь, опасаясь того, что переломаны кости или порваны сухожилья. У него в ушах тарахтел телефон: «Алло, алло, я здесь». Когда он шевелил губами, то ощущал кислый вкус грязи, травы и гравия. Он узнавал игроков своей команды, собравшихся вокруг него. Они, как и он, были в шлемах и в нелепых костюмах, пришедших из иного мира. Ещё ни разу в жизни его не посещали заброшенность и беззащитность на столь долгий отрезок времени.

На третьей игре, он был разломан сразу на три части: одна из них была его коленями, другая – желудком, третья – его головой со шлемом, не защищающим ровным счетом ни от чего. Его тело стало для него микроскопом, через который он видел себя изнутри. Но все его части не рассыпались, не терялись по дороге, они продолжали быть им. В оглушенном состоянии он не осознавал того, что боль бывает совершенно разной: сильной и слабой, рвущей на части и скребущей, щекочущей. В нем все соединилось при ударе о землю. Мяч укатился. Дыхание ускользнуло от него вслед за мячом. Страшная тишина пропитала его насквозь. И тогда – всплеск паники. К нему вернулось снова дыхание. Из его губ брызнула слюна, и он был рад глотку сладкого, холодного воздуха, наполнившего его легкие. Но когда он попытался встать, тело ему не подчинилось. Он послал все к дьяволу и начал засыпать именно здесь, за пятидесятиярдовой линией. Время для него остановилось. Все крутилось у него в глазах. Он погружался в сон. Его больше ничего не тревожило…

Оби был слишком нудным, и даже более чем. Он был отвратителен и утомителен. Усталость занимала его всегда. Он хотел спать и постоянно зевал. Больше всего он уставал от Арчи – от ублюдка, в отвержении которого Оби ненавидел его всеми своими кишками, например, в данную минуту лишь за то, что он был частью его скуки и усталости. С тетрадью и с заточенным карандашом в руке Оби взглянул на Арчи с раздирающим гневом. Он застал Арчи сидящим на трибуне. Ветер трепал его светлые волосы. Они сверкали на солнце, украшая его лицо и чуть ли не в полный голос выдавая его мысли о том, что Оби регулярно опаздывает. Арчи специально убивал время, задерживался, чтобы снова упрекнуть Оби в опоздании.

- Ты – породистый ублюдок, — наконец с пеной на губах выплеснулось из Оби, словно «Кока-Кола» из бутылки после встряхивания. — Тебе никто этого не говорил?

Арчи обернулся к нему с улыбкой божественного ребенка.

- Иисус, — раздраженно пробурчал Оби.

- Не ругайся, Оби, — съехидничал Арчи. — Ты скажешь это при всех.