Было жарко, как в бане, когда плеснут из бадейки на раскалённый камень. Рыжим петушиным хвостом вздымалось над островерхой крышей терема пламя. «По терему прямой наводкой огонь!» — кричал не то Андрюша, не то Пеночкин и целился огромным снежком. Лена и Алёна, крепко взявшись за руки, бежали по улице. Следом дробно стучали по бревенчатой мостовой конские копыта… Это скакал на чёрном как уголь коне Вишена с мечом и большим красным щитом в руках. И я тоже скакала следом за ним. Меня бросало из стороны в сторону, и я чувствовала, сейчас вышвырнет из седла, хваталась за конскую гриву и никак не могла ухватиться.

Это был сон. И пожар и скачка — всё это мне приснилось. Я поняла это сразу, как только проснулась, Я даже подумала: «Странно, я проснулась, и мне уже ничего не снится, а над головой почему-то белеет в сумраке низкий свод, и по-прежнему слышится стук копыт, и качает так, словно скачка продолжается». И только теперь я проснулась по-настоящему и сообразила, что лежу на верхней полке под самым потолком, вагон покачивает на ходу, где-то внизу постукивают колёса.

Постукивали колёса, покачивалась вагонная полка. А я лежала и думала. О чём? И сама не знаю. О Новгороде, о том, как всё хорошо получилось, о Наталье Ивановне и её письме. Я считала, что она и не помнит меня, написала безо всякой надежды. И вдруг: «Приезжай, Леночка! Будем тебе очень рады! О жилье не беспокойся. И на раскопках, конечно же, сможешь поработать… Дмитрий Николаевич просит передать тебе самый сердечный привет». Значит, он уже приехал, Дмитрий Николаевич. Так с тех пор и приезжает он в Новгород почти каждое лето. Сведения о Дмитрии Николаевиче, хоть и поступают регулярно, но идут ко мне путём долгим и сложным. «По линии круговой передачи через бабушек», — как шутит наш Серёжа. Действительно, как говорится, нарочно не придумаешь. Из Ленинграда от Анны Егоровны — бабушки Дмитрия Николаевича — на Украину к моей бабушке, а оттуда — в Москву, ко мне.

Интересно, какой он теперь, Дмитрий Николаевич? Наверное, солидный, может, даже важный. А я вижу перед собой лохматого молодого человека в очках. Сидит на крыльце. Огромные кеды на самой нижней ступеньке, а коленки наверху — такой долговязый. И мы с ним беседуем:

Елена Александровна — это я. Ты сам слышал, что меня так называл тот милый старичок в поезде. И не только он. Честное слово! Тогда, когда я давала урок на практике, — тоже. Целых сорок пять минут. Только об этом уроке лучше не вспоминать. Лучше расскажу про Лену.

Лена — это тоже я. Впрочем, может, это не совсем так. Ведь с тех пор прошло одиннадцать лет, и, конечно, та девочка, которую тогда называли Леной или Леночкой, а иногда и Ленкой, пожалуй, мало похожа на меня сегодняшнюю. Мне и в самом деле кажется, что Лена той поры — это совсем не я, а просто хорошо знакомая мне девочка. Я вижу эту девочку как бы со стороны и могу рассказать о ней объективно, то есть беспристрастно, непредвзято, справедливо.

Вот она, Лена, на многочисленных фотографиях. Круглое лицо. Две метёлочки вместо косичек. Большие капроновые банты. Свитер в полосочку — самый любимый, и джинсы — тоже любимые.

Лена с кошкой. Стоит, держит кошку в руках и улыбается. Зато у кошки вид не то сонный, не то сердитый. Наверное, спала кошка, уютно свернувшись клубком, а её разбудили и заставили сниматься. Кому это понравится? Фотография вообще-то хорошая. Только волосы у Лены на ней не светлые, как на самом деле, а тёмные. И кошка не серая, а почти что чёрная. Серёжа сказал: «Не то освещение».