Вот уже почти десять лет, как многие в мире твердят (хотя уже не так громко) тем странам, которые пытались организовать свою экономику на базе централизованного планирования, а теперь предпринимают шаги по переходу к рыночной системе: «Что мы вам говорили?» Какими бы смелыми ни были усилия по реализации централизованного планирования, они не принесли успеха в решении сложнейших проблем современных высокотехнологичных обществ. Энтузиасты рынка теперь заявляют, что этого и не могло произойти — ведь, согласно экономической теории, это невозможно.

Ликование по поводу «победы» рыночной системы в России, Китае и других странах не прекращается, но все же рыночная система постоянно подвергается нападкам — и по старым, и по новым причинам. Как и другие антирыночные движения, антиглобализм выдвигает против рыночной системы, по крайней мере, три претензии. И эти три, и другие подобные претензии были проанализированы как Адамом Смитом, так и Карлом Марксом. Они рассматриваются в настоящей книге. Именно они лежат в основе крайне эмоционального подхода, отличающего современное антиглобалистское движение. Эти претензии непреходящи.

Первое обвинение в адрес рыночной системы — весьма давнее. Сейчас оно вновь заняло ведущее место среди нападок на глобализацию. Оно состоит в том, что рыночная система создает неприемлемые виды и степени неравенства: в доходах, богатстве и, разумеется, в возможностях получения образования и работы, а также участия в политической жизни помимо голосования на выборах. Политическое участие чрезвычайно дорого — а телевидение делает его еще более дорогостоящим. В результате экономическое неравенство не дает даже приблизиться к политическому равенству, которым и определяется демократия. Эти обвинения в неравенстве правильны. Рынок создает неравенство, и этого нельзя отрицать. Можно только спорить о том, приемлемо ли это неравенство.

Второе обвинение состоит в том, что рыночные системы в погоне за прибылями и наращиванием производства пренебрегают такими ценностями, как экономическая безопасность, общность, сохранение ресурсов и охрана окружающей среды. Эти обвинения также верны, их справедливость признана в классических трудах по экономической теории, защищающих рынок. Более чем полстолетия назад их красноречиво изложил Карл Поланьи в своей книге «Великое преобразование» (Karl Polanyi. «Great Transformation». New York: Rinehart and Co., 1944). Опровергнуть их невозможно» но можно смягчить, утверждая, что они имеют второстепенное значение. И как раз этим сейчас и занимаются многие защитники рынка. Но их попытки уменьшить значение этих аргументов — весьма сложное занятие, поскольку размах деятельности корпораций в наше время, то есть масштабы новых корпоративных инвестиций и последствий их реализации, оставляют все меньше возможностей отрицать, что корпоративные решения калечат жизни людей и целых сообществ и истощают ресурсы.

Это второе обвинение в адрес рыночной системы — не просто жалоба на легкомысленность деловых кругов или чрезмерное разрастание корпораций. Это давным-давно подтвержденное экономистами всех возможных направлений утверждение о том, что в рыночных системах при принятии рыночных решений традиционно учитываются те определенные ценности и издержки, которые можно купить и продать, а другие, не менее важные ценности, которые нельзя купить и продать, не принимаются во внимание. В этом заключается основной недостаток рыночных систем. В рыночных системах право принятия решений получают такие люди и организации, которые принимают во внимание лишь некоторые из ценностей, на которые оказывают влияние эти решения.

Самое большое различие между одной системой управления и другой (помимо различий между деспотическими и либертарианскими системами) состоит в том, до какой степени рынок заменяет государство или государство заменяет рынок. Это знали и Адам Смит, и Карл Маркс. И поэтому некоторые вопросы отношений между системой правления и рынком лежат в основе как политической науки, так и экономической теории, причем это так же верно для систем с плановой экономикой, как и для рыночных систем.

Политическая наука и экономическая теория до некоторой степени были обеднены, поскольку навязывали изучение этих проблем друг другу, вследствие чего данные вопросы «провалились между двумя стульями». Поэтому, когда политическая наука изучает такие институты, как законодательная власть, государственная служба, партии, группы интересов, ей приходится заниматься вторичными вопросами. Деятельность парламентов, органов законодательной власти, государственного аппарата, партий и групп интересов в основном зависит от того, до какой степени государство заменяет рынок или рынок заменяет государство. Так же и в политической науке: даже ее амбициозные попытки совершенствовать теорию демократии подрываются невниманием к функциям правительства или государства — функциям, которые значительно различаются в зависимости от роли рынка в политико-экономической жизни.

Итак, эта книга посвящена фундаментальным вопросам о государстве и политике, о рыночных системах и об отношениях между ними. Изложение этих тем построено по принципу «от простого к сложному». Мы начинаем с составных элементов общественного строя, понимание которых затем позволяет разобраться в сложных общественных системах, отличающихся разнообразными сочетаниями данных элементов. Самыми простыми элементами являются обмен, власть и убеждение.

Это исследование более подробно раскрывает темы, проанализированные в книге: Robert A. Dahl and Charles Е. Lindblom. Politics, Economics and Welfare (New York: Harper & Brothers, 1953). В нем, однако, не повторяются нормативные разделы ранее выпущенной книги, оно в большей степени построено на конкретных примерах. Здесь также пересмотрена теория демократии, сформулированная в предыдущей книге, и гораздо четче излагаются вопросы связей между экономическими и политическими явлениями, особенно при анализе деталей политической деятельности корпораций. Классификация базовых процессов (иерархия, система цен, процесс достижения договоренностей и полиархия — такой она была в предыдущей книге) здесь подверглась пересмотру: больше внимания обращается на фундаментальное различие между иерархией и остальными тремя факторами, которые представляют собой скорее формы взаимного приспособления, а не приближение к одностороннему контролю.

В то время как в предыдущей книге в основном рассматривались только либеральные демократические системы, в этой применен широкий сравнительный подход. Здесь сведены вместе два хорошо разработанных направления исследований — компаративистская экономика и компаративистская политика — в расчете на то, что их совмещение обогатит и ту, и другую.

В наше время существует так много политико-экономических механизмов решения нынешних и будущих проблем, что они не поддаются учету. Их формы весьма разнообразны — это законодательные собрания, тюрьмы, научно-исследовательские институты, армии, двойная бухгалтерия, подсчеты национального дохода, коммерческие предприятия, бюро, контракты, шпионские организации, тайная полиция, международные организации (такие, как ООН и СЭВ

*

), выборы, опросы общественного мнения, муниципальные коммунальные службы. Их постоянно реорганизуют, и во всех странах мира появляются все новые механизмы.

В теории эти разнообразные механизмы можно сгруппировать в несколько постоянных категорий. Несмотря на весь шум, которым несколько лет назад сопровождались попытки Кубы начать новую эру в своем развитии, заменив рыночные стимулы моральными, невзирая на всё волнение, вызванное Великой пролетарской культурной революцией в Китае, перечень основных политико-экономических механизмов, доступных человечеству, очень краток. Во-первых, это организация общества через власть государства. Во-вторых, это организация общества через обмен и рынки. Следует отметить, что существует и такая менее очевидная возможность, как организация общества через убеждение, и несколько прочих. Эти немногие механизмы люди могут облекать в разнообразные формы и комбинировать их различными способами.

Основные возможности организации общества наиболее полно используются в индустриальных странах, а также в Китае, на Кубе и в Югославии. Развивающиеся страны в основном подражают системам индустриальных стран. Поэтому мы исключим многочисленные менее развитые системы из сферы нашего анализа, осознавая, что специфические проблемы и особенности развивающихся стран заслуживают отдельной книги.

В 1970 году, в конце войны между Нигерией и отколовшейся от нее Биафрой, полковник Эффионг прибыл в Лагос, чтобы сдаться. «Мы, — заявил он,— признаем власть Федерального военного правительства Нигерии»

2

. Этим он фактически разрешил правительству Нигерии отдавать приказы; он обязался повиноваться. В этом и заключается суть тех отношений, которые мы называем «власть». Отношения власти возникают повсеместно там, где один человек, несколько людей или множество прямо или косвенно позволяют кому-то другому принимать решения вместо них по некоему кругу вопросов. Как только я разрешил кому-то другому принимать решения за меня, все, что нужно ему для контроля надо мной, — высказать свои желания

3

.

Люди дают такое разрешение потому, что полагают, что кто-то лучше всех знает, что нужно делать (к примеру, когда именно сеять те или иные сельскохозяйственные культуры), или потому, что хотят переложить на других ответственность за принятие трудного решения (например, отдать распоряжение отключить диализ-аппарат и дать пациенту умереть). В других случаях людям нужно наделить ответственностью кого-либо одного, чтобы он координировал деятельность других, как в вышеприведенном примере совместных поездок, когда группа передает одному из своих членов полномочия по составлению расписания поездок. Власть имеет и неприятные стороны. Полковник Эффионг подчинился власти потому, что в противном случае ему и его помощникам угрожали насилие и смерть. В промежуточных ситуациях между добровольной и вынужденной передачей власти люди также подчиняются: служащие выполняют указания работодателя или непосредственного начальника — потому, что им за это платят.

То, что мы будем назвать властью, является древним механизмом контроля, которым пользовались с незапамятных времен. Около 5000 лет назад правители уже знали, как применять его в крупных масштабах. В древнем Шумере власти распределяли земельные участки, командовали отрядами рабов на строительстве каналов и плотин и координировали распределение работ в сельском хозяйстве

Люди, принадлежащие к разным культурам, различаются в своей готовности подчиняться власти. Так, о немцах часто говорят, что они охотнее подчиняются, чем, например, французы. В некоторых исследованиях зафиксированы различия такого рода: фламандцы подчиняются власти с большей готовностью, чем валлоны, или, если сравнивать два африканских племени, то суданские нуэры более свободолюбивы, чем кенийские гусии

Символом власти является слово, а не винтовка. Государственным деятелям часто приходится много читать, писать, слушать и выступать. Людям, находящимся у власти, поступает огромное количество корреспонденции, призванной их в чем-либо убедить. В письмах могут быть факты, аналитические материалы, мольбы, увещевания, ложь — и ответы на такие письма соответствуют их содержанию. Иногда власть предержащие остро нуждаются в информации. Например, чиновник, который получает должность в сфере кредитно-денежной политики, попадает в зависимость от людей, которые могут объяснить ему сложности, возникающие при кредитовании и распределении денежных потоков. Когда между различными органами власти идут длительные переговоры, взаимное приспособление становится возможным благодаря убеждению. Факты, анализ, идеи и неправильная информация оказывают свое воздействие даже тогда, когда такой эффект является ненамеренным, просто потому, что все мы постоянно реагируем на изменения в окружающем мире.

Человек — «животное понимающее», а культура — это система накопленных знаний, и поэтому убеждение касается не только властных систем, но и каждого аспекта поведения человека. Одни ученые описывали политическую систему как кибернетическую систему коммуникации и обратной связи

1

, другие пытались охарактеризовать все человеческое взаимодействие как коммуникацию или убеждение в широком смысле этого слова

2

. И тем не менее в качестве метода социального контроля убеждение не играет столь же определяющей роли в какой-либо сложной системе, какую обмен играет в рыночной системе или власть — в государственном управлении.

Ниже мы обсудим роль убеждения в деятельности демократического правительства. Некоторые исследователи демократии (среди них лорд Брайс) определяли демократию как «управление путем дискуссии». Позже мы также рассмотрим вопрос о важной роли убеждения в форме коммерческой рекламы в рыночных системах.

Однако реклама — лишь первая из двух всеобъемлющих программ убеждения, не существовавших до XX века. Обе они функционируют непрерывно, имеют широкий круг целей, характеризуются привлечением огромных ресурсов. Второй такой программой является массированная, управляемая из единого центра, всепроникающая политическая индоктринация — идеологическая обработка. Убеждение второго вида — это главный инструмент тоталитаризма, или — чтобы избежать противоречий, возникших вокруг этого термина, — назовем их системами, для которых характерны чрезвычайные меры, предпринимаемые элитами для утверждения власти столь широкой, глубокой и неограниченной, что для этого подавляется влияние церкви, профсоюзов, общественных объединений, школы и даже семьи

Наставническая система в идеализированной форме представляет собой, коротко говоря, массированный односторонний процесс убеждения, в ходе которого немногочисленная просвещенная правящая элита инструктирует массы точно таким же образом, как Руссо советовал учителю заниматься образованием ребенка и воображал, как «высший ум» преобразовывает каждого индивидуума

8

.

В мире не существует вполне развитой наставнической системы. Это всего лишь не до конца реализованный элемент коммунистических систем. Это, скорее, устремление, чем достижение, чаще маскировка принуждения, даже террора, чем независимая система контроля. Она, однако, является наиболее характерным и центральным идеологическим элементом китайского коммунизма при Мао, оказавшим влияние на многих людей, которые отвергли европейский коммунизм как бюрократический и репрессивный. И тем не менее в моделях нового социального строя, созданных коммунистами, наставнические и обычные системы власти всегда смешаны. В Китае возник конфликт двух моделей. Если «культурная революция» была попыткой Мао утвердить первую модель за счет второй, представляется, что по окончании «культурной революции» Китай начал возвращение к обычной модели власти.

Чтобы проиллюстрировать возможности метода организации, основанного в чрезвычайной степени на одностороннем процессе убеждения, нам понадобится создать ее упрощенную картину или модель. Она должна быть как можно более краткой и вызывать как можно меньше вопросов. Мы будем исходить из постулата, что элита является просвещенной в том смысле, что она информирована не меньше, чем руководство демократических стран, и с не меньшим уважением относится к фактам и обоснованным выводам. Мы предположим также, что элита не проводит умышленную и широкомасштабную эксплуатацию масс, хотя она может давать рационалистическое объяснение эксплуатации или изредка скатываться к ней. Мы не станем исходить ни из предположения о ее полной компетентности в том, что лучше для масс, ни об отсутствии конфликта между элитой и массами.

Наставническая модель оказывается несколько более сложной, чем можно было бы предположить. Простой замены власти на убеждение в рамках обычной модели иерархической системы недостаточно. Как только производится такая замена, происходят и другие изменения.

Время от времени реально существующие системы, в рамках которых находится место для наставнического видения, также прибегают к жесточайшему насилию. Например, в середине 70-х годов новые коммунистические правители Камбоджи осуществляли насильственные массовые перемещения населения, применяли принудительный труд, совершали политические убийства, уничтожали поголовно целые деревни. СССР и Китай уже оставили позади самые худшие акции подобного рода — но, может быть, и нет. В любом случае все они продолжают практиковать поголовное устрашение населения. Обладая монополией на коммуникации и повсеместно охватив население своими посланиями, наставническая система имеет такой потенциал тирании, который до сих пор не был в полной мере использован ни Сталиным, ни Гитлером, ни Мао Цзэдуном.

Можно быть циничным в отношении самих наставнических устремлений — ведь во всем мире те, кто жаждет власти, ищут новые способы замаскировать это желание. В комментарии о тенденциях к «демократии участия» на западных торгово-промышленных предприятиях звучит восхищение революционными последствиями такой демократии: «Получившая широкое развитие... инициатива по проблемам производства со стороны рабочих и профсоюзных деятелей равнозначна настоящей революции в вопросах организации. Она требует, чтобы менеджер думал и действовал в терминах лидерства, а не власти и контроля». Но из заключения становится очевидным обман: «Это не означает, что он [менеджер] сейчас в меньшей степени контролирует организацию, чем раньше»

28

. Если уж власть на либеральном конституционном Западе укрывается за риторикой об «участии» и инициативе, стоит ли удивляться тому, что она замаскирована в наставнической идеологии.

И тем не менее следует отдать должное некоторым очевидно гуманным элементам наставнического видения социальной организации. Несмотря на массовые казни в начале пребывания у власти, Мао Цзэдун в своей позднейшей практике перевоспитывал, а не казнил снятых лидеров; маоистская мысль делает упор на спонтанность и сознательность, а не на технологию

Если воспринимать наставническую систему как набор устремлений, ее надо сравнивать с либеральными демократическими устремлениями к правлению путем убеждения, так как либеральные демократы считают свое туманное видение ненасильственного правления особо ценным для саморазвития индивидуума. Мы увидим, что они тоже постулируют появление «нового человека», который формируется не исключительно государством, но рождается из соревнования идей.