Была воскресная ночь середины марта. До настоящей весны всему остальному Лос-Анджелесу еще оставалось несколько дней, а здесь, в «Джаз-вертепе» уже царило знойное лето. На меня буквально пыхнуло жаром, когда я вошел в зал, где лихорадочным голосом пела Лилли Лоррейн. Ее слова повисали в дымном воздухе, как искра костра.

Лилли казалась не менее зажигательной и опасной, чем ацетиленовая горелка. Когда она выдала «Люби меня или оставь меня», вся публика приварилась к стульям. Если бы она спела «Звездно-полосатый флаг», США понадобился бы новый гимн.

Я нашел свободное место у стойки, когда Лилли вливала свое «или оставь меня ради кого-то еще» в уши и другие потаенные органы посетителей, особенно мужчин.

По фотографиям из полицейского архива я узнал Домино. Он сидел за столиком у площадки с тремя парнями. Высокий, красивый, с пышными черными вьющимися волосами, в которые женщины любят запускать коготки и даже, как я слышал, ноги. Своей шевелюре я не даю отрастать больше, чем на дюйм, так что в нее едва ли можно погрузить мизинец. К тому же она белая, стоящая дыбом и... Но вернемся к Домино.

Ники Домано, известный в преступном мире как Домино, пожирал глазами Лилли с видом человека, не только принимающего ее послание, но и отвечающего на него: «Я и ты, только мы, детка!» Он не походил на гангстера. Но троица рядом с ним — ни дать ни взять головорезы.

Мир кончился. Вот-вот должна быть объявлена война.

В себя я пришел в своей машине, распростертым на переднем сиденье. Первые двадцать минут я едва двигался, ибо боль терзала меня в нескольких местах, но я добился главного — ухитрился сесть.

Все кости казались целыми. Если не считать костей черепа, в чем я не был уверен. Но по крайней мере меня не убили. Больше того, мой специальный кольт 38-го калибра все еще гнездился в пружинной кобуре под левой подмышкой, и я сидел в своем небесно-голубом «кадиллаке» с откидным верхом. Так что ребятки оказались не совсем плохими — всего на девяносто девять процентов.

Часы показывали около одиннадцати ночи — без сознания я пробыл почти три часа. Я посидел в «кадиллаке» еще несколько минут, потом выбрался наружу и обошел его пару раз. Я мог двигаться. Кольт был заряжен. Я положил его в карман и вернулся в «Джаз-вертеп».

Столик у танцплощадки оказался пуст, чего я собственно и ожидал. Не было ни Домано, ни Верма, ни «Башки», ни худого седого типа. Я вернулся к «кадиллаку», завел двигатель и проехал фута три. Выбравшись из машины, я осмотрел колеса. Все четыре шины были такими же плоскими, как моя голова, более плоскими, чем моя голова — я ощупал голову и обнаружил шишки на ней. Они не просто спустили воздух из шин, а орудовали острым ножом.