Плачет верблюдица-аруана, мечется, привязанная к жерди, стонет, вспоминает верблюжонка сердцем, обездоленным утратой; плач ее несется над степями, улетает в сумрачные горы. Плачет молоко ее святое, льется из сосков ее набухших. В каждой теплой белоснежной капле светится страданье материнства.

Подраненный кулан, отбившийся от стада, ушел в седую степь, и вот тогда над страждущей землей взлетела песнь, взметнулся смерчем кюй

{1}

, как скорбное рыданье. Над суровым Капчагаем, над заоблачным Алатау он летел, и в нем звенели сотни смелых бранных копий, в нем вскипала страсть и воля, ярость боя и святая жажда мести. Это струны вещей домбры разнесли напев заветный — замерли в степях куланы, и пятнистые олени на отрогах гор застыли. Вторил стону верблюдицы дробный тяжкий шаг подранка. Даже звери, встретившись в лощине горной, разошлись без схватки, мирно. Так, от века, сплачивают общие невзгоды. Но всегда печаль и горе, словно ржавый нож, взрезают старые рубцы и раны, кровью истекает сердце, сжимается и сохнет старой ветхой сыромятью. Но всегда во дни печали пели струны вещей домбры, пели над дорогой жизни, принося в больные души тишину и утешенье. И туда, где потерялся след копыт в песках зыбучих, добирались месть и песня. Песня-кюй летела властно через время и пространство, чтоб насильника лихого покарать за вероломство, обратить в холодный пепел. Люди доверяли песне боль судьбы, тоску-кручину. Быстроногие куланы, ветер, ласточки степные разносили эти звуки по просторам нашей степи.

Песня-боль души смятенной, словно трепетная птица, ты взлетишь над голой степью, ты блеснешь слезой утраты, горькой памятью прощанья с очагом, с родимым домом. В плаче песни лебединой, что возникла в поднебесье, а потом легла на землю, распластав нагие крылья, столько боли, столько жажды от несбывшейся надежды и желаний затаенных. Свет ее пролился в очи и смягчил сердца людские, как буланый меч крутые. Песня призвала к отмщенью величавый дух народный, благородный и бессмертный. Это сердце вспоминало даль степей в полыни белой.