Железный Густав

Фаллада Ганс

Самый знаменитый роман Ганса Фаллады "Железный Густав"(1938) (нем. "Der eiserne Gustav") о непростой судьбе последнего берлинского извозчика и отца пятерых детей Густава Хакендаля. События этого многопланового. эпического романа разворачиваются на фоне общей трагедии германского народа: Первой Мировой войны и последующей за ней ужасающей депрессией.

УТРАТА ИЛЛЮЗИЙ

Ганс Фаллада (1893–1947) вошел в историю немецкой и мировой литературы как один из крупнейших критических реалистов нашего века, создатель значительных, исполненных печали и острой жалости к людям произведений, посвященных жизни низших слоев немецкого общества. Его лучшие романы — «Крестьяне, бонзы и бомбы» (1929), описывающий мятеж голштинских крестьян, вспыхнувший в конце двадцатых годов; «Что же дальше, маленький человек?» (1932), запечатлевший мрачные, безотрадные картины массовой безработицы и ее разрушительное воздействие на человеческую личность; «Волк среди волков» (1937), анализировавший узловые социальные конфликты Веймарской республики, — были отмечены высокой правдивостью повествования, точностью и выверенностью бытовых деталей и глубиной психологических прозрений писателя.

К числу наиболее зрелых реалистических романов Фаллады — весьма плодовитого, но неровного художника, относится и «Железный Густав», опубликованный в 1938 году. Роман этот имел непростую судьбу, подробности которой стали известны из автобиографических заметок, относящихся к 1944 году, ко времени работы Фаллады над романом «Пьяница», опубликованном уже посмертно. В этих заметках Фаллада рассказывал, как однажды кинофирма Тобис потребовала от него написать произведение для Эмиля Яннингса — известного характерного киноактера, находившегося из-за отсутствия подходящих сценариев в творческом простое. Фаллада должен был написать роман, который потом могли бы использовать как сырье профессиональные сценаристы. В качестве сюжетной основы своего нового романа Фаллада выбрал любопытный эпизод недавнего прошлого: в 1928 году берлинский извозчик, некий Густав Гартман, прозванный за свое упорное нежелание стать таксистом — «Железным», отправился в конный пробег от Берлина до Парижа. Поначалу Фалладе казалось, что «материала не очень много». Но постепенно судьба Железного Густава захватила Фалладу, и в его душе началась незримая, таинственная работа: пережитое и испытанное им самим и немецким народом в первую треть нового века претворялось в художественные образы. За очень короткое время, работая, как всегда, запоем, Фаллада написал большой, масштабный роман, по праву занявший выдающееся место в его творческом наследии.

Вполне законченное произведение Фаллада отдал на студию. Тут-то и разразился крупный скандал: из-за своей гуманистической и критической направленности роман явно не подходил для экранизации. Над головой Фаллады стали сгущаться тучи, и к завершенному роману он вынужден был приписать новый финал, в котором приводил его героев — Гейнца и Густава Хакендалей — в лоно фашистского движения. Это был поступок, губительный для романа, его художественной концепции и обобщенного в нем исторического материала. Фаллада это сознавал. Он не успел, после разгрома фашизма, вернуть свой роман к первоначальному варианту. Но благодаря текстологическим трудам Гюнтера Каспара, литературоведа из ГДР, использовавшего все вспомогательные материалы и конспективные авторские записи, относящиеся к роману, «Железный Густав» был освобожден от искусственных наслоений и тем самым спасен для немецкой и мировой литературы. Ныне он живет полнокровной жизнью, наряду с другими лучшими реалистическими произведениями писателя.

Задуманный как семейный роман, он быстро перерос первоначальные рамки и стал художественным обобщением чрезвычайно важного и переломного для судеб немецкого народа исторического периода. Несомненно, картине, нарисованной Фалладой, несмотря на ее обширность и широкозахватность, в ряде случаев недостает точности характеристики важных политических аспектов истории; многие события опущены или обрисованы бегло. Все это так. Но роман обладал высоким историзмом в раскрытии социально-психологических процессов, определявших эволюцию сознания немецкого народа, он изображал внутреннюю обусловленность перемен общественных настроений и, показывая реальную диалектику общественного развития Германии, объяснял, почему складывалась почва для возникновения политической реакции в стране, как и почему слабела сопротивляемость масс ее влияниям.

Роман отмечен напряженным драматизмом, сложностью и богатством характеров действующих лиц, светотени распределены в нем резко, конфликты бескомпромиссны. Он был своего рода ретроспекцией — взглядом назад, в «добрые старые времена» кайзеровской Германии, в годы первой мировой войны и поражения, Ноябрьскую революцию, в лихорадочную, воспаленную, взвинченную, нищую жизнь поры инфляции и в годы относительной стабилизации, за которой последовал мировой экономический кризис и чудовищная безработица, поразившая, как тяжкая хроническая болезнь, массы немецких трудящихся. Но ретроспективный подход художника к объекту изображения был лишен равнодушия и созерцательности. Стремление понять недавнее и еще кровоточащее прошлое порождалось внутренней тревогой Фаллады за судьбу своего народа. Желание разобраться в причинах, ввергнувших его родину в состояние тяжкого общественного кризиса, казавшегося Фалладе неразрешимым, стояло за всеми событиями, описанными в романе, за его густыми бытовыми картинами, окрашенными в трагические тона. Живя и работая в третьей империи, Фаллада на встававшие перед ним роковые вопросы, разумеется, не мог дать прямого ответа, но он отвечал на них всем образным строем романа, его объективным содержанием.

ГЛАВА ПЕРВАЯ

В ДОБРОЕ МИРНОЕ ВРЕМЯ

То ли его разбудила лошадь, завозившаяся внизу, в конюшне, его любимая сивая кобыла: позвякивая недоуздком, пропущенным в металлическое кольцо ясель, она безостановочно била копытом о цементный пол, требуя корма.

То ли первая тусклая заря, сменившая своим белесым мерцанием яркое сияние луны, то ли брезжущее над Берлином утро разбудило старика Хакендаля.

А возможно, ни любимая лошадь, ни брезжущее утро не потревожили спящего Хакендаля в такую-то рань — три часа двадцать минут двадцать девятого июня тысяча девятьсот четырнадцатого года, — а потревожило нечто совсем другое… Все еще борясь с сонной истомой, старик простонал в полузабытьи:

— Эрих, Эрих, не смей этого делать!..