Вопрос отчего развалился Советский Союз долго еще будет занимать умы историков на планете Земля. Сколько историков — столько и мнений. У автора этой повести — своя собственная гипотеза на сей счет. Автор, в отличие от собственного героя — охранника Петки, сопровождавшего партию депортированных немцев Поволжья в казахскую степь, — отрицает факт коварства со стороны трехлетнего Якоба Шроттке из поволжского, немецкого села Елшанка, который, по убеждению Петки, предал великого Сталина и распахнул Гитлеру в июне сорок первого года ворота на Москву с востока. Нет, Якоб Шроттке этого не делал, и весь народ маленького Якоба в результате этой лжи, этой чудовищной провокации, вызревшей в питекантропских мозгах советских вождей, пострадал совершенно незаслуженно, и автономная Республика немцев Поволжья была расформирована абсолютно несправедливо. А пятьдесят лет спустя развалился Советский Союз. Есть ли связь между этими событиями: депортацией малого российского народа — немцев Поволжья — и развалом страны, последовавшим полвека позже? Автор повести, через главного ее героя Аугуста Бауэра берет на себя смелость предположить, что да, такая связь есть. Нити ее невидимы, но реальны, хотя бы уже потому только, что все в Природе взаимозависимо, и богиня-История неделима. А беды наши оттого происходят снова и снова, что вожди наши и сами мы из века в век не желаем или не умеем воспринимать сигналы Истории; оттого происходят наши беды, что мы игнорируем ее уроки. А История, как любая богиня, особа мстительная.

За большевизм и революцию она страну уже покарала, и страна уплатила ей тридцатью или сорока миллионами жизней своих сограждан, а может быть и больше — никто точно не посчитал до сих пор. Один миллион из этих жизней — были жизни российских немцев. Не все из них погибли, нет: лишь половина. Но оставшаяся половина осталась навеки покалеченной. Несправедливостью. И постоянно ждала восстановления исторической справедливости. Не дождалась. Не об этом ли кричал Аугуст Бауэр пылающему небу под клубящимся атомным грибом на семипалатинском полигоне, не слыша собственного голоса и не замечая ни дымящейся шапки на голове, ни слепого орла, падающего к ногам? Не об этом ли размышлял и писал в своем дневнике уже другой Аугуст Бауэр, сидя на берегу мирной реки, вьющейся среди виноградных холмов западной Германии? Он смотрел в сторону России и вспоминал, как дважды преданные советской властью поволжские немцы увидели в новой российской власти в девяностые годы, в конце тысячелетия очередную надежду на свое этническое возрождение. И были преданы страной в третий и последний раз: теперь уже окончательно. Почему? С какой такой непонятной целью?

«Мне на Россию наплевать, потому что я — большевик!», — любил приговаривать вождь пролетариев Ленин. Большевиков не стало, но их курс на уничтожение России выжил, а ленинская формула, подхваченная новыми вождями по эстафете, лишь упростилась: «Мне на Россию наплевать!». Точка. Вот вам и все объяснение. Вот почему нет в России российских немцев; поэтому нет и самого Советского Союза. Да и Россия — та, настоящая, великая Россия — тоже не существует больше. Так что есть, имеется неразрывная связь событий в истории, и ткань времен соткана единой нитью.

Впрочем, в повести «Исход» вся эта философия проходит далеко не первым планом. Эта повесть — о судьбе Аугуста Бауэра, неразрывно вплетенной в судьбу страны, в судьбу России.

Клепп был плотный, мордастый и наглый. Петка, наоборот, тощий и временами почти стеснительный, а также довольно-таки бестолковый. Петка, например, никак не мог взять в толк и охватить убеждением тот факт, что стоящий перед ним Якоб Шроттке, задумчиво ковыряющий в носу, разглядывая винтовку Петки — это не просто трехлетний ребенок, но махровый немецкий диверсант, открывший Гитлеру ворота на Москву с восточной стороны. Это не умещалось у Петки в голове. Мать Якоба, тщедушная Агнес, та — еще куда ни шло: могла и попытаться открыть эти самые неведомые ворота, но и то, по мнению Петки, вряд ли осилила бы сдвинуть их с места — особенно под пристальным наблюдением целой доблестной армии НКВД, одним из воинов которой был и сам Петка. Сам себя Петка считал отличным солдатом «ЧеКа» — передового отряда Партии. Была, правда, у него одна слабость, которую он посильно скрывал: постоянные сомнения, изматывавшие его психику. Эти сомнения касались всего подряд. Чистить или не чистить сегодня сапоги? Здороваться или не здороваться с Евграфовым, которого вчера комсомольцы взвода прокатили в стенгазете? Написать или не написать своим в деревню про то, что ему со следующего месяца будут платить на пятнадцать рублей больше? Ну и так далее. Вот и теперь Петка отводил глаза, не выдерживая просящих, а может быть и просто вопрошающих взглядов своих пленников, в частности — маленького Якоба, невинно прикидывающегося трехлетним ребенком, которому, может быть, и не три годика вовсе, а все тридцать три, и он на самом деле карлик, например, засланный сюда Гитлером под видом малого ребенка? И вообще: чего они все время вопрошают, сволочи? Они ждут от него, простого солдата, ответов на свои вопросы? Так он и сам ничего не знает толком, кроме того, что они, все эти вопрошающие немцы есть враги народа. А он, Петка — солдат, который их стережет, обыкновенный красноармеец с тремя классами послереволюционного, деревенского образования, но зато с властью на кончике штыка, размеры которой все еще пугают его самого, хотя он уже и второй год как служит в энкавэдэ. Ему приказали сопровождать этих опаснейших преступников: народ-диверсант, задумавший ударить свою Родину ножом в спину — он их и сопровождает. Все, точка. Отвечать на их вопросы — не его собачье дело!

А пока Петка твердо знал лишь одно: этот подлый народ был недавно разоблачен лично великим Сталиным, автономная республика этих предателей отменена и распущена, и ему, Петке лично, вместе с другими доблестными чекистами поручено доставить врагов по назначению куда-нибудь подальше к черту на рога, откуда они не смогут сигнализировать Гитлеру: например вот сюда вот, в эту вот тоскливую степь, где их высадили посреди ночи. Удивительно, что великий Сталин всех их пощадил, и вместо того чтобы приказать их расстрелять всех до единого, или развесить по всем столбам их предательской республики, он просто отправил их за счет государства в Сибирь и в Азию — да еще и со справками об изъятом имуществе, и с вещами, и с запасом еды, а не как других — тех же кубанских кулаков, к примеру, которых выгнали из их домов и отправили в леса и степи в одних портках: валить деревья и строить тюрьмы для следующих волн врагов народа. Вот и возись теперь с этими бестолковыми немцами, которым кричишь «Пошолнах!», а они отвечают «Вибитте» и хлопают глазами. Но Сталину, конечно, видней. Сталин — величайший из всех живущих и уже умерших мудрецов! Это Петка знал твердо, и это было единственное, в чем он не сомневался ни секунды, потому что даже короткая секунда такого рода сомнений могла стоить ему жизни: эту истину Петка уже успел постигнуть за время своей недолгой службы трудовому народу в рядах энкавэдэ. Поэтому — прочь сомнения и на сей раз: если великий Сталин сказал, что трехлетний Якоб Шроттке — диверсант, значит он диверсант и есть. И винтовку он рассматривает, наверно, тоже с сугубо диверсантской точки зрения: изучает конструкцию затвора, например, чтобы сообщить потом своим гитлеровцам. Потому что великий Сталин никогда не ошибается.

И убедившись окончательно, что трехлетний Якоб — враг народа, Петка гнал его от себя грубым словом, хотя и не бил: в конце концов, Петка родился в деревне, где к детям и к скоту приучали относиться бережно: именно от них зависело в прошлом будущее. Но то было в прошлом. Теперь, при советской власти все устроено иначе, знал Петка: при советской власти все зависят только от советского, социалистического государства, от родной Партии и от товарища Сталина, который является для этого государства и рулевым, и капитаном, и судьей, и прокурором, и беспощадно карающим мечом возмездия одновременно. Все это, и многое другое разъяснял Петке в том числе и его друг Клепп: его старший, более опытный товарищ, прошедший огонь и воду и даже трубы — не медные, правда, а простые, водопроводные, которыми Клепп был бит, когда арестованные взломали автозак и сбежали. С тех пор Клепп был всегда начеку, и тому же самому — а именно: быть всегда начеку — учил и своего подчиненного Петку.

Враг народа Якоб убегал от Петки без слез. Плакать в эшелоне разучились все — даже дети: это было и бессмысленно, и опасно. И вообще. Плачут, чтобы стало легче, или чтобы чего-нибудь добиться. Но легче стать все равно не могло, а добиться можно было лишь ареста и снятия с поезда. Еще плачут от обиды. Но это с непривычки только, когда обиды — в новинку. А еще плачут со страху. Но и страха больше не было. То есть он был, но хронический, привычный; он застыл в костях и никого больше не содрогал. Все силы тела были сосредоточены только на одном: выжить. Слезы тут не помогали: они лишь вымывали соль из организма, которую следовало беречь, а потому были недопустимы. То есть их просто не было. На это обстоятельство внимание Петки обратил Клепп: совсем не плачут, сволочи, потому что — закаленные лично Гитлером; потому и враги. А с врагами нужно поступать по-вражески!