Почему, папа?..

Дубовый стол размером, наверное; 2 х 2 метра. Массивное дерево. Весь в резных завитках. Стоит посередине комнаты, обставленной в старонемецком стиле, при нем четыре громоздких стула, еще немилосерднее покрытых резьбой и обитых материей темно-красного — нет, не темно-красного, а скорее даже черного цвета. Несмотря на эти громоздкие вещи и всю прочую церковного вида мебель, как, например, на банкетку, на которой, исхудалые и бледные, сидят папа с мамой, комната все равно просторна, как танцевальный зал. Такие тут большие комнаты, и их так много, и лишь одна из них вместе с обстановкой реквизирована для разбомбленных, но эту семью — мать и дочь — мы почти и не видим. Такие вот большие квартиры в этом

Хозяйстве

, в квартале для руководящих работников, который называется «Четырехугольник». И Анатоль, отягощенный заботой, которая ему не по плечу, как арестант, топчется на свободном пространстве вокруг стола.

Пушистые вербы. И розовый зайчик в честь Пасхального воскресенья. Все видится в тумане, точно на каждом глазу мутное бельмо. Школа закрыта. В Вене объявлено военное положение. Сейчас, после того как по радио сообщили о сдаче Винер-Нойштадта,

[1]

папа на банкетке проводит обсуждение создавшегося положения.

— Поди сюда, мой милый Только, тебе ведь уже пятнадцать. Мой народ, ты же знаешь, состоит из мужественных людей. Так что мужайся и ты!

— Да я же готов сражаться! — всхлипывает Только.

— Тильки! — подает с банкетки голос посеревшая лицом мама.

Пальмовая оранжерея.

Возможно, скоро отменят занятия в школе. То, что сейчас, уже и занятиями не назовешь. Если нет налета, значит, надо идти на разборку развалин, а сегодня, несмотря на объявленную угрозу налета, все равно всех ребят, которых еще не забрали в армию, послали на разборку развалин. Мы сидим на кучах кирпичей в Шенбрунне перед пальмовой оранжереей под солнечным небом и очищаем кирпичи от цемента. Спасаем что еще можно спасти. Анчи едва успел взяться за кельму, а ладонь уже вся в крови. Мне пришлось ему сначала показать, что такое кельма и как ею счищают цемент. Зато он еще верит в победу. В окончательную победу, в грядущий великий перелом. В чудесное оружие. Кажется, в Фау-3. А Фау-3 как ни в чем не бывало смотрит с равнодушной улыбкой и все медлит со спасительным выходом на сцену (см. у Аристотеля — момент последней кульминации). Как видно, придется подождать, пока появится Фау-4; вот только к тому времени от рейха, пожалуй, ничего не останется. Не беда! Не мы, так плутократы запустят ее в большевиков.

— К тому времени, Анчи, от нас не останется мокрого места, — говорю я ему.

«На Урале есть шахты с бесконечными штольнями», — без запинки цитирует Анчи своего Геббельса. Агитплакатную дребедень он запоминает от начала и до конца, включая появление голого Одиссея перед Навзикаей. Кожа на ладони окончательно стерлась. Я помазал ему ранку йодом. После балагана на Восточном валу (вала больше не существует) я всегда держу при себе йод. Анчи даже не пикнул. Так и вижу, как он, когда победители будут клеймить всех нас поголовно, белый как полотно, грохнется без сознания, не издав ни единого звука. Моргентау

[2]

собирается в десять раз сократить численность немцев, а оставшиеся будут заниматься землепашеством и рыбной ловлей. «Мир» пишут сейчас на всех стенах, да только поздновато спохватились. Другие, неунывающие, скребками, которые они называют «сиренами» и «гранатами», соскребают эти надписи и ляпают по трафарету: «Борьба — Победа».

— Слушай, Фуксль, может, у тебя есть дома известка? — спрашивает Анчи. — Картонку я и сам как-нибудь вырежу.

— Очумел, что ли? — говорю я ему.