Она работала радисткой в сорок первой колонне.

Ей было неполных девятнадцать. У неё были маленькие руки и вьющиеся от природы волосы, которые она никогда не укладывала ни в какие причёски, и они свисали ей на плечи, как у русалок в сказках братьев Гримм.

Мальчишки, свой рабочий люд, составлявший колонну, — верхолазы, лесорубы, слесаря-ремонтники, мастера по проводу, трактористы и шофёры, встречая её, в упор разглядывали Аню, словно у неё стёрлась губная помада или был порван капроновый чулок. Многие из них с большой охотой приударили бы за ней.

Но Аня не замечала этих взглядов или делала вид, что не замечала, и никогда не смущалась. Чего ей смущаться? Она знала, что пользуется у ребят успехом.

Время от времени Аня водила кого-нибудь из мальчишек за нос, но в этом не было ничего серьёзного. Ей просто хотелось развлечься.

Они цеплялись за небо, за плечи опор, эти провода, натянутые, как струны гитары, и дрожали и звенели под зимним солнцем, как август в степи.

По тонкому проводу бежал Веня. Ему нужно было спешить. И он торопился, торопился скорее добежать до опоры.

Внизу под его ногами чернела молчаливая осенняя тайга, словно подстриженная под гребёнку, неподвижно стоял одинокий трактор, и с закинутыми вверх головами замерли у костра верхолазы, у которых захватило дух — и в цирке ведь срываются с проволоки люди.

Синеглазый Филин, худой, горбоносый, смуглый, в кожаном коротком реглане, следил за секундной стрелкой часов. Часы «Вымпел», лёгкие, тонкие как пятак, купленные в отпуск в столице, принадлежали ему.

Филин сморщился. Ещё бы! Эти часы — последний писк моды. Он купил их с рук, выложив пятьдесят целковых, и расставаться с ними обидно и жалко. А расставаться, верно, придётся.