Я появился на свет от честных родителей в Москве, которой оставалось еще три неполных года бедовать под железной пятой престарелого диктатора, вступать под мраморные своды лучшего в мире метрополитена имени Кагановича, разделять праведное негодование диктора Левитана, убежденно обличавшего происки американского империализма, и его же задушевный восторг при чтении официальных реляций о трудовых победах - иными словами, в 1950 году, в середине века столь же многострадального и бестолкового, как и все миновавшие, а вероятно, и будущие века, точнее же - второго августа этого года, в день Ильи-пророка. Ломкий, едва ли не рассыпающийся в пальцах номер "Вечорки", истребованный мною в читальном зале Исторической библиотеки, напоминает, что день этот, пусть и не в честь моего рождения, был отмечен весомыми, чернильно-лиловыми грозовыми облаками, беззвучными молниями и запоздалым громом, катившимся с Ленинских гор по протяжному Нескучному саду, мимо Первой Градской больницы и дальше, к парку культуры и отдыха имени Горького, где скульптуры мускулистых барышень круглый год щеголяли целомудренными, цементными под трикотаж, купальниками, и подросшие послевоенные юноши в полотняных штанах, смеясь, спешили по пузырящимся от ливня аллеям, прикрывая размокшими газетами своих шаловливых спутниц в беспомощных перманентных кудряшках, и закрывался из-за дождя знаменитый аттракцион "Летающие люди" - длинный молот на оси, с противовесом на одном конце и сиденьем - на другом, и находились охотники вымокнуть до нитки в открытых кабинках колеса обозрения, зато с головокружительной высоты без очереди полюбоваться прекрасной нашей столицей, возводящимися махинами высотных зданий, зеленеющими бульварами, комфортабельными желто-синими троллейбусами и мудро глядящими монументами, висящим на стальных цепях Крымским мостом и убранной в гранит рекою, змеящейся к таинственному и древнему Кремлю. На набережной ЦПКиО, вероятно, и стояли в июне месяце мои родители, матери уже нельзя было долго гулять, и она не без зависти смотрела вслед целеустремленному речному трамвайчику, с которого доносился усиленный мегафоном голос экскурсовода - порт пяти морей... кондитерская фабрика "Рот Фронт"... строительство Академии имени Фрунзе... Сохранившаяся фотография почти не потрескалась: торжественно прямящиеся будущие родители, отец уже не в гимнастерке со следами убранных погон, а в довольно приличном, хотя и не идеально выглаженном парусиновом костюме с пуговицами, похожими на бельевые, мать - в черно-белом ситцевом платье в крупных розах, не слишком умело расставленном на животе, и в руке у нее эскимо - не прямоугольно-машинное, как сейчас, а в виде надкушенного сверху усеченного конуса, покрытого шоколадными бородавками и потеками. А уличные пирожки с капустой или с повидлом? а нежнейший зефир в том же шоколаде, продававшийся не только коробками, но и поштучно? а жизнерадостные радиопесни, звучавшие едва ли не из каждого открытого окна? Через два месяца уже алела рябина, чувствовалась в воздухе осенняя усталая призрачность, и - блестящие, ладные, в сказочных вырезных шляпках - начинали падать с чахлых городских дубов первые желуди. Мама катила по песчаной, шуршащей аллее громоздкую коляску, где под атласным, совершенно голубым ватным одеялом причмокивал во сне ваш покорный слуга, не слыша, как бодро доносилось из репродуктора, скрытого в желтеющей листве: "И врагу никогда не добиться, чтоб склонилась твоя голова..." - а мать шла по аллее, как всякий человек, катящий коляску с младенцем, то есть не спеша, хотя и не совсем уж черепашьим шагом, и напор хора за спиною постепенно слабел, и она на секунду чувствовала безотчетное беспокойство от того, что вот-вот сойдет на нет эта энергичная мелодия, под которую как-то особенно хорошо гуляется, но уже зарождалась музыка спереди, уже явственно слышалось из другого репродуктора: "золотая моя столица, дорогая моя Москва..." - она улыбалась, а я все посапывал и улыбаться еще, кажется, не умел.

Нет-нет, несмотря на козни американских империалистов и их марионетки Иосипа Броз Тито, несмотря даже на атомную бомбу и отдельных нерадивых хозяйственников - главное было в другом, потому что давно кончилась война, отменили карточки, отцу дали московскую прописку, словом, жизнь была хороша, и мои родители радовались своему хиловатому, но спокойному нравом первенцу не меньше любых других родителей в мире, а может быть, даже и больше, потому что мое появление как бы окончательно скрепляло заключенный по большой страсти брак, на который косо посматривали родственники с обеих сторон. Мать, умница и красавица с дипломом историка, могла, вероятно, рассчитывать на лучшую партию, чем подобранный с улицы отставной капитан артиллерии, поселившийся к тому же на переполненной жилплощади моей вдовствующей бабушки. Кроме того, мой дядя с отцовской стороны был, как стало принято выражаться впоследствии, репрессирован, а это в те годы означало порядочное пятно на биографии. Отцовская же родня, обитавшая в пропахшем степной полынью, бараньей шерстью и копченым лещом Оренбурге, была настроена не столько против мамы, сколько, по неизвестным причинам, против самой Москвы, и долго добивалась, чтобы молодые жили у них. Но кто же в здравом уме и в трезвой памяти согласится даже ради великой любви обречь будущих детей на провинциальное прозябание - без метро, без театров, без посыпанных сахарной пудрой эклеров на прилавках булочных-кондитерских. Тем более, что после рождения сестры нам, наконец, дали отдельную комнату в огромной и подвальной коммунальной квартире близ Кропоткинских ворот. Отец, строго говоря, никакой профессии, кроме военной, не имел, и молодое семейство достаточно победствовало: мать двоих детей не брали на работу по специальности, она устраивалась то воспитательницей в детсаду, то пионервожатой; отец внештатно преподавал в двух или трех школах военное дело - не только фрунт, но и стрельбу из малокалиберной винтовки, способы защиты от химической и ядерной атаки, начала советского патриотизма, который, конечно же, следовало защищать с оружием в руках, и уж, разумеется, не с малокалиберной винтовкой. Впрочем, и военным, и учителем смертоубийственного дела мой отец стал, как я понял значительно позднее, если и не по недоразумению, то по житейской необходимости. Дошкольником я хаживал к нему на уроки: ложился на тяжелый мат, обтянутый шершавой искусственной кожей, старательно пытаясь удержать дрожащую вороненую мушку в прорези прицела, и с трудом нажимал на курок, и с безумной надеждой бежал по скудно освещенному коридору тира забирать мишень, обыкновенно пробитую только в районе внешних кругов с постыдными цифрами - единицей, двойкой, изредка четверкой. Зато я мог хвастаться дворовым приятелям стреляными гильзами от винтовочных патронов, из которых выходили крошечные, но исключительно пронзительные свистки. Двор был огромен, он до сих пор украшен полусгнившей беседкой и гипсовым бюстом основателя государства, а комнаты, в которой мы жили, уже много лет как нет: весь подвал перестроен под офис совместного предприятия средней руки, и только пятно сравнительно свежего асфальта перед окном указывает место, где родители держали грядку цветов в полтора квадратных метра, пышно именовавшуюся палисадником. Прости мне сентиментальность, читатель, но разве не писал поэт

...о том, кто жгучею тоскою

томился по краю родном,