тоял над Москвой жаркий июньский вечер. Семья доктора Краева, жившая во флигеле дома генеральши Тучковой, собралась пить чай в садике, заросшем кустами смородины, крыжовника, сирени, душистого жасмина, калины, бузины. Небольшой сад этот был окаймлен орешником вокруг высокого досчатого забора, скрывавшего его от прохожих и соседей, что придавало садику уютный, чисто семейный вид. Босоногая горничная Палашка, переваливаясь, тащила большой медный самовар, тщательно, но все-таки плохо вычищенный. Анюта, дочь доктора, девушка лет семнадцати, сидела возле простого деревянного стола, покрытого пестрой скатертью, и расставляла чашки на подносе тульского изделия с ярко раскрашенной пастушкой посередине, пасущей овец на необычайно зеленом лугу. Ее бабушка Марья Прохоровна, еще не старая женщина, в белом чепце с большими оборками и распашном ситцевом капоте, из-за пол которого проглядывала белая вышитая юбка, сидела на деревянной скамейке под густо нависшими ветвями старой липы и занимала гостей. Две пожилые дамы, ее соседки, Анфиса Федоровна Замшина и Дарья Андреевна Лебедева, сидели по обе ее стороны, а пожилой господин Григорий Григорьевич Роев то присаживался к дамам, то подходил к столу, за которым сидела Анюта.

Это был высокий, бодрый и сильный мужчина с густыми темно-русыми волосами, тщательно выбритый, в сюртуке, застегнутом на все пуговицы вплоть до шеи, так что не видно было и краешка белья.

— Слыхали, матушка, — говорила Анфиса Федоровна, — кто-то высчитал по Апокалипсису, что число звериное и есть он, сам Наполеон!

— Ах-ах-ах! — всплеснула руками Дарья Андреевна. — Недаром, видно, явилось знамение над Москвой!

— Антихрист — как есть он самый! — сказал серьезно пожилой господин, подмигивая лукаво Марье Прохоровне.